В схватках за ремни Ромка бывал неутомим и бесстрашен. В любом случае: защищал ли разложенные по кругу пояса или возглавлял команду атакующих.
Особенно трудно бывало добыть первый пояс, не нарвавшись при этом на подножку и не попав в плен. Ромка то подползал к границе круга по-пластунски, то с диким криком бросался на его защитников, подскакивая, чтоб не подсекли ногу, отбиваясь от хватавших со всех сторон рук. В какой-то момент, изловчившись, он все же утаскивал один из ремней и, размахивая им над головой, словно саблей, устремлялся в новую атаку.
— Аоэ!..
Когда наступал Ромкин черед оборонять круг, то он не менее самоотверженно подставлял под удары свои ноги, заслоняя ими лежащий на земле ремень. И никогда при этом не прикрывался снятым с плеч пальто или пиджаком, хотя по правилам игры в лахти это и не возбранялось.
— Я сколько хочешь могу терпеть! — хвастливо заявлял Ромка. — Подумаешь! Меня отец иногда ремнем не по ногам бьет, и ничего, терплю. Это пускай Минасик закрывается, он у нас очень нежный и болезненный…
Так что, возможно, и прав был военрук, столь непочтительно сравнивший военные игры нового комполка с немудреным лахти.
Как знать, не пришла ли к концу с отъездом Кубика служба в Юнармии? Если не считать, конечно, дежурства у госпитальных телефонов…
Гроздь лиловых цветов
Героем дня был Алик. Он совершил свой первый прыжок, и об этом знали во дворе все.
— Молодец, не ожидал! — сказал ему Никагосов. — Я бы, например, не рискнул, а вдруг парашют порвется?
— Он не может порваться, — вмешался Ива. — Парашюты делаются из специального шелка. И потом стропы…
— Что такое стропы, я не знаю, — упорствовал Никагосов. — Я знаю, что такое рвется. Берешь вещь, как будто совсем новая, хочешь, из шелка, хочешь, из маркизета, какая разница? Немножко потянул — тр-р-р — пошла-поехала, никто ее уже не купит — дахеулиа[15].
Ива хотел было сказать, что парашюты у старьевщиков не покупают, но раздумал, потому что Никагосова все равно не переубедишь, парашютистом он не станет. И вообще было не до споров; важнее узнать у Алика, какой вес может выдержать стропа. Одна или две, связанные вместе.
— А зачем тебе? — спросил Алик.
— Ну так, надо. Если на одной стропе повиснуть, меня она выдержит? Во мне сорок восемь кило, — Ива специально взвешивался в госпитале на белых медицинских весах, стоящих в коридоре.
— Одна, может, и не выдержит, а две так точно.
— Алик, ты можешь достать две парашютные стропы? Не навсегда, на вечер только.
— Да зачем они тебе?
— Ну надо…
— Могу. Но раз не говоришь, зачем, то не достану.
Пришлось рассказывать.
Алик выслушал, недовольно поморщил нос.
— Выдумки все это…
Но потом, оглядев Иву, точно видел его впервые, добавил:
— Ладно, завтра вечером, может быть… Но только со мной вместе.
Лаз на чердак оброс липкими паутинными бородами. Иве казалось, что по крайней мере лет сто никто не забирался в этот кирпичный колодец, по стенке которого тянулась бесконечная ржавая стремянка. Да и кому нужен этот лаз, когда снаружи для пожарных давным-давно пристроили специальную лестницу, а кроме них, никому на чердаке и делать нечего.
Но подниматься по наружной лестнице Иве с Аликом никак нельзя — тут же заметят, поднимут крик, велят спуститься. Потом обязательно примутся расспрашивать: зачем полезли да почему, в общем, все сорвется. Вот и пришлось ползти по затканной пауками стремянке.
Алик с мотком старых парашютных строп лез первым, Ива за ним. В лазе было темно, и дважды уже Ивины пальцы попадали под Аликины подметки. Но Ива терпел — в конце концов ведь не Алику, а ему нужно это путешествие на крышу соседнего дома.
Они выбрались наружу через люк. Глухую стену здания венчал невысокий парапет. Внизу был двор, кроны акаций, черепичная крыша флигеля и чуть поодаль крыша старой кухни. Прямо напротив в сгущающихся сумерках, едва проглядывая сквозь листву, белели террасы дома. Было видно, как Ромкина мать сидит на низенькой скамеечке и ощипывает курицу, а Джулька, примостившись рядом, толчет что-то в ступке.
Блям, блям, блям — звякал медный пестик.
— Сациви[16] небось затеяли, — сказал Алик. — Твоя мама умеет готовить сациви?
— Нет.
— А моя умела. — Он вздохнул. — Очень вкусная штука…
Впервые Алик заговорил с Ивой о своей матери. Ива не понял, почему это вдруг и к тому же здесь, на крыше.