— Лежу в траве у барака на пять семей, одна из них — наша. А прямо надо мной близко какие-то травки, овсюг и кашка, жизнь шевелится, муравьи и «солдатики» ползают. Летнее небо. Плывут облака. И мысли плывут. О чём вы думали? Неясные, невызревшие. Ну… о славе, правильно догадались, Самуил Абрамович. О том, как облагодетельствую человечество. То ли спою, то ли сыграю, то ли сочиню мелодию и заставлю людей замереть от удивления, открыть варежки, полюбить меня на веки вечные.
— Прошло? — адвоката подобные мысли, если и посещали, то он их забыл.
— Почти. И не скоро. В училище. Музыка как профессия — дело точное. Вкалывал, как папа Карло. И начал ценить больше всего работу. Умение. Точность — плод усилий. И понял: всё самое серьёзное возникает в тишине. Трактовка, подход, чувство, мысль… Живёшь дальше и видишь при этом, что все вокруг вкалывают куда меньше, потому что помешались на успехе как таковом. Успех отвлекает, и степень точности не важна, лишь бы выскочить.
Мы, студенты, в поисках приработка обслуживали тусовки, где в гении производилась бездарность. Стихотворец, чье время прошло, издаёт свои вирши как гадательную книгу. Напоминает как бы, что поэт — пророк, и он связан с Богом прямой линией… А рожа сытая, толстая. Артист на каждом шагу кричит о своём новом браке с четырёхкратной разницей в возрасте… Лишь бы заставить говорить о себе. Музыкант эксплуатирует свой демонический облик. Глаза пустые, играет всё хуже, седые волосы красит под вороново крыло, создаёт образ Паганини.
И важные все, серьёзные, как индюки.
«Быть знаменитым некрасиво!» А уж предпринимать что-либо… Раскручиваться… И того стыднее.
— Нет славы, нет проблем, — пошутил Витин сосед Самуил Абрамович, поднимая очередную рюмку.
— Есть проблема, — грустно возразил Витя. — Одно дело играть в нашем театральном оркестрике и жить на боковые приработки, не видя света белого, другое — быть мэтром, которому деньги сыплются с неба. Совершенствуйся.
И ещё. Хочется отклика. Чтобы кто-нибудь понял. И… Похвалил. Просто. Спасибо сказал. Гордыня? «Желание славы»?
— Но разве, став кларнетистом, ты не поставил на этом точку? Кларнет — инструмент не сольный.
— Ну, это как сказать! — неожиданно пылко возразил Витенька. — Многие композиторы писали именно для кларнета. Вебер, к примеру, да и мой любимый Брамс отдали кларнету дань увлечения.
По-настоящему солировать может, конечно, только фортепьяно, инструмент — оркестр.
У скрипки возможностей уже куда меньше. Паганини использовал всё! И вывел скрипку в солистки.
Виолончель когда-то лишь помогала клавесину, несколько столетий виолончелисты только ритм отбивали смычком — пух, пух… Появились Даниил Шафран, позже Растропович. Результат: современные композиторы загружают виолончель по полной программе. Как она звучит у Шостаковича! Каким глубоким оказался её голос. Помните второй концерт для виолончели с оркестром?
Альт… Кто знал его до Шнитке? Теперь альт в моде, писатели пишут романы об альтистах.
Так что время кларнета ещё впереди.
— Что может сказать миру кларнет, Витенька?
— Да то же, что могу сказать ему я.
Конечно, кларнет ограничен, но как любой человек, не более того.
У него близок предел силы. Так ведь не все обладают масштабом и мощью решений. Большинство из нас не вожди, не диктаторы, да?
Зато у кларнета практически нет предела слабости. Звук уже не явлен, его не слышно в привычном смысле, но вибрации ещё долго доходят до слушателя. Послевкусие, последействие… Кто знает, что это такое, тот поймёт. Кларнету недоступен аккорд, двойные ноты. Он не громок, он не помпезен. Одинокий голос под небесами. Искренность… Без претензий, без обобщений. Всегда — как бы для себя. О себе только… Молитва? Исповедь?
…Зря, зря поздравлял адвокат Витеньку. Всё сорвалось. Появились те самые неблагоприятные обстоятельства, которых Витенька ждал и боялся.
Ну кто мог предвидеть, что мэтр-дирижёр станет невозвращенцем? Останется после трёхдневных гастролей в европейской стране, предпочтя великой державе мелкое княжество? Сразу, без оглядки на прошлое и без гарантий на будущее?
Забыв о собственной семье, мэтр, естественно, не вспомнит о Витиной. Чтобы держал в памяти великий дирижёр ничтожный персональный оклад второго кларнетиста? Или думал о Мише, над которым нависла армия? Нет! Нет! И нет!