И все же при всей значимости отца, духовным стержнем нашей семьи была мать. Всем, что есть во мне хорошего, я обязан матери, и также , как великий русский поэт могу сказать без тени сомнения:
“И если я напомнил жизнь борьбою
За идеал добра и красоты,
О, мать моя, подвигнут я тобою,
Во мне спасла живую душу ты!”
Не докопав картошку в огороде, она родила меня в бабье лето 1945 года без посторонней помощи под крики улетающих к югу журавлей. Если отец нередко “учил” фронтовым ремнем, мать вдохновляла ласковым словом, умением терпеливо выслушать чужое горе, а еще больше – самоотверженным, на износ трудом ради детей. Подобно некрасовской женщине, мать не раз первой входила в горящую избу, спускалась на дно общественного колодца, когда его надо было чистить, но больше всего она славилась в селе своим кулинарным искусством. Последние пятнадцать лет своего трудового стажа мать работала поваром в детском доме. После войны в стране осталось огромное количество осиротивших детей, но беспризорных детей, как сейчас, не было. В Белой Глине, как и во многих селах юга России, было два детских дома мест на 500-600: один для маленьких, другой – для подростков постарше. Екатерина Александровна, директор детского дома для младших, где работала мать, нередко говорила: “Луша, да приведи сюда Витеньку, пусть хоть поест нормально, кто их тут считать будет!” Действительно, страна отдавала своим сиротам лучшее, кормили их очень хорошо. Как только в колхозном саду вызревала черешня, всех детей и больших и маленьких вывозили на сбор, вернее на поедание первых ягод. Каждый малыш мог есть “сколько влезет” и кроме того, получал в руки маленькое игрушечное ведерко, чтобы наполнить его сочной ягодой и увести с собой. Детдомовские веселились от души и без конца, зажав косточку черешни между пальцами, стреляли ими друг в друга. Но больше всего меня поразило обилие ковров и различных игрушек в комнатах отдыха детского дома. Нам, “семейным” ребятам такое и не снилось: заводные автомобили, калейдоскопы, цветные карандаши!… Но почему-то восторг от вещей быстро проходил, и я старался побыстрее удрать из казенного дома на свободу, туда, где можно часами брести по раскаленным, пыльным дорогам – купаться на речку, или, привязав коньки к валенкам, мчаться по сверкающему под зимним солнцем льду, проваливаться под лед и радостно сушить одежду у большого костра, танцуя босыми ногами по талому снегу…В отличие от детдомовских, у нас была семья, материнская любовь и самая дорогая игрушка на свете – свобода.
Когда мне исполнилось четырнадцать лет, дед подарил мне на день рождения небольшие слесарные тиски и столярный лобзик и посоветовал учиться слесарному делу, чтобы быстрее начинать самостоятельную жизнь и помогать родителям. Через год я последую совету деда. В 1960 году в неполные пятнадцать лет я уехал в Таганрог, где учился в ремесленном училище, а затем и работал слесарем-сборщиком на Таганрогском комбайновом заводе.
Одесса- мама, Ростов – папа, а Таганрог – братишка младший. Эта присказка уголовников была очень популярна среди таганрогской “ремеслухи”. Конечно ремесленное училище – это не лагерная зона, но драки там то и дело перерастали в поножовщину, а то и в стрельбу. Первый урок город преподал мне 1 сентября 1960 года. В первый день занятий, мастер производственного обучения Александра Даниловна, назначила меня от группы в столовую сторожить чибрики, так назывались пирожки без начинки, которые нам вдобавок к макаронам или каше выдавали к чаю утром и вечером. “Будь внимателен! -предупредила Даниловна,- Утащат чибрики - будешь месяц отдавать ребятам свои”. В столовой – гам, беготня. На стене висит огромная картина, каких я в жизни не видел, даже в белоглинском детском доме: “Утро в сосновом бору”. Я залюбовался медведями, резвящимися в потоках солнечного света на копии картины Шишкина, а когда вспомнил о своих обязанностях сторожа, было уже поздно: все 24 чибрика со столов нашей слесарной группы стащили. Первый месяц в РУ № 4 города Таганрога я прожил без чибриков.