Холопам неповадно.
Потом их бросили в овин
В беспамятстве тяжёлом.
И тут явился Бутурлин:
«Где мой холоп Никола?» —
«Где твой холоп? — промолвил князь. —
Он был твоим доныне,
Но, на моей рабе женясь,
Он мой. Лежит в овине!» —
«Как это так? — кричит сосед. —
Не потерплю потери!
Таких порядков ныне нет.
Кто их венчал? Не верю!» —
«Кто их венчал? — промолвил князь. —
Да по закону вроде.
В часовне старой, схоронясь,
Твой поп, в твоём приходе!» —
«Не может быть! Позвать сюда
Ко мне попа Ивана!
Я — Бутурлин и никогда
Не потерплю обмана!»
Приволокли попа во двор.
От страха поп — раскосый.
«Эй, поп, с каких же это пор
Ты стал венчать без спроса?
Венчал Николку? Отвечай!»
Поп в ноги повалился:
«Пристали, бесы: обвенчай!
Ну, я и соблазнился.
Прости, боярин!» — молит поп.
Хотел боярин с маху
Попа ударить палкой в лоб,
Но… помер поп со страху.
«Убрать попа! — промолвил князь. —
Боярин крут, однако.
Попа сгубил ты осердясь,
Но не расторгнул брака.
Тут для тебя управы нет,
Их разлучить не в силах
Никто — ни я, ни ты, сосед, –
Хотя бы ты убил их!»
Не делят мужа и жену —
Как рассудить такое?
Князь предложил Бутурлину
Пройти в его покои.
Был спорить Бутурлин горазд —
Ну, кто кому уступит?
Свою ль холопку Львов продаст
Иль сам холопа купит?
Обоим нужен был кузнец,
И оба знали это.
И порешили наконец
Спросить у Филарета.
И к патриарху во дворец,
Чтоб к утру быть в приказе,
Помчался с грамотой гонец —
Любимый стольник князя.
Июльский вечер уронил
В поля клочки тумана.
Близ церкви спешно хоронил
Дьячок попа Ивана.
Цветы глядели на луну,
Сиянием облиты.
Вдруг из овина в тишину
Донёсся стон Улиты
И бормотанье, как во сне.
И снова стало тихо.
А из усадьбы на коне
Промчался стольник лихо…
Два дня прошло — ответа нет.
На третий день с рассветом
Примчал гонец, привёз ответ
С печатью Филарета:
«Дабы на грех не разлучать
Холопов, что в законе,
Тебе, князь Львов, должно продать
Твою холопку ноне
На вотчину Бутурлина.
Таков закон. К тому же
Муж бутурлинский, а жена
Да убоится мужа!
Так и писание гласит.
Поставлено на этом
Мной, патриархом всей Руси,
Смиренным Филаретом».
«Ну, коли так, — промолвил князь, —
Судом решилось высшим,
Возьмём перо, благословясь,
И купчую напишем!»
И, сняв кафтанец голубой,
Вразвалку сев на лавке,
Князь посадил перед собой
Ярыжку в камилавке
И строго наказал ему:
«Пиши, да слово в слово:
«Боярину Бутурлину
От князя Фирса Львова.
Тебе, боярин, должен я
Продать рабу открыто.
Вот какова цена моя
За Павлову Улиту:
Цена девчонке — пять рублей,
Как молодой крестьянке,
Но десять пуговиц на ней
Серебряной чеканки,
Да две застёжки серебра,
Дарёного княгиней;
Обувки, прочего добра,
Что девка носит ныне,
Рублей на девять.
Итого — Ни много и ни мало —
Четырнадцать рублей всего
Нам получить пристало.
Засим, боярин, будь здоров,
Гонцу казну доверю,
Отдай безбоязно. Князь Львов».
Гонец стоял у двери.
Князь Федьке грамоту вручил.
Прошло ещё немного —
Письмо боярин получил
И развернул с тревогой.
И тут же принялся кричать:
«Грабёж! Что за порядки!»
Но Филаретову печать
Ему подсунул Гладкий.
Боярин нехотя замолк,
Свернул цидулу в трубку,
Достал кошель, взглянул как волк
И оплатил покупку…
Случайно нашим крепостным
Досталась участь эта.
Могло бы быть совсем иным
Решенье Филарета.
Могли их разлучить навек,
Перевенчать с другими,
Могли убить их за побег
Иль зверствовать над ними.
И с трепетом крестьянка-мать
Своих детей растила:
Помещик мог детей продать.
Помещик — это сила!
Он мог впрягать холопов в плуг,
Менять их на скотину.
Вот почему бежал на юг
Холоп от господина.
1647 год
ЧТО ЗА ЦАРСКИЕ ЗЯТЬЯ, ОТ КОТОРЫХ НЕТ ЖИТЬЯ!
По снегам, дорогой дальнею,
Через всю Сибирь в Тюмень,
Под дугою песнь печальную
Бубенцы поют весь день:
«Ой, да нанесли обиду нам
В царском тереме в Москве!
Ой, в позоре мы невиданном —
В неудачном сватовстве!»
На возок метель бросается,
Бубенцы поют в тоске
О Ефимии-красавице,
Что сидит одна в возке,
О красе, царём замеченной,
Алексеем молодым,
О судьбине, изувеченной
Царским дядькою седым.
Царь, послушный и безропотный,
Вдруг невесту выбрал сам,
Но Морозов, дядька опытный,
Все дела прибрал к рукам.
Знал он, на кого надеяться,
Знал, кому наказ шепнуть —
В день смотрин венец на девице
Туго-натуго стянуть.
И когда к ней тёмной тучею
Дурнота подкралась вдруг,
«У Ефимии падучая!» —
Зашептали все вокруг.
«Уж роднёй царю не станете!» —
Думал дядька, втайне рад,
А Ефимию без памяти
Выносили из палат…
Вот и всё! Й едет девица,
Бубенцы звенят в тоске.
Ей самой теперь не верится,
Что сидит она в возке,
Что за ней в возках, опальные,
И отец, и мать, и брат,
Что дорогой этой дальнею
Не вернуться им назад.
Может, там навек останутся…
И в столице с той поры
За царёвым дядькой тянутся
Все боярские дворы.
Вёл он хитрую, заправскую
При дворе игру свою:
В жёны Марью Милославскую
Подсудобил он царю.
Видит дядька — Марья нравится,
Всем пришлася ко двору,
В жёны взял тогда красавицу —
Марьи младшую сестру.
Вот теперь бояре знатные,
Хоть Морозов не любим,
Шапки пышные горлатные
Все ломают перед ним.
С государем тесно дружен он,
Государю сильно нужен он,
Никогда и ничего
Не решают без него.
Ничего!
Слышит речи он хвалебные,
А за ними зависть, лесть.
Он богат: поместья хлебные,
И стада, и нивы есть.
Всё — его! Леса не сечены
Близ его курмышских сёл,