Выбрать главу

Мои воспоминания прервал шеф. Он навис надо мной подобно скале и с отвращением смотрел на дисплей.

— Ты что загрузил, поганец?

— Гравюру Эшера.

— Идиот, это же Франциск Ассизский!

— Ну и что? Он же святой.

— Он католический святой, бездельник! Нас же обвинят в латинофилии. Ох, подведешь ты меня под монастырь!

Я задумался:

— Виктор Владимирович, а помните, как здорово было, когда мы игрушки делали, стрелялки-бегалки? Еще Свиридов нам сценарии писал. А мы и не думали ни о чем таком, ни о каких ересях.

Лешка Свиридов был тогда известным молодым писателем-фантастом и большим приколистом (теперь его больше не печатают, с тех пор как запретили фантастику).

— Помню. — Лицо шефа приобрело мечтательное выражение. — Но что поделаешь. Не будем делать «Жития святых» или что-нибудь в этом роде — нас точно всех разгонят, а то и хуже.

Вернувшись домой после работы, я привычно набрал Женькин номер. Но телефон не отвечал. Странно, обычно в это время там все уже дома. Да и куда им идти одним, дамам-то?

Я подождал около часа и позвонил еще. Тот же результат. На сердце было неспокойно, противно как-то. Я оделся и поехал к ним.

Дверь в квартиру была открыта. По полу разбросаны книги, бумага и осколки фарфора. Женька лежала на полу рядом со своей матерью. Черные волосы заляпаны кровью. Я сел на корточки рядом с ней и взял ее за руку, уже холодную. Я поискал глазами телефон. По 03 звонить, вероятно, уже бесполезно, хотя я не врач. Вдруг еще нет? Или хотя бы в милицию. Телефон лежал здесь же, на полу, с битой трубкой и оборванным проводом. Я сжал губы.

В прихожей послышались шаги. Я даже не закрыл дверь, забыл.

— А, здесь уже были, — равнодушно протянул мягкий баритон. — Вечно у них в штабе несогласованность. Зачем мы сюда перлись?

— Все равно надо проверить, — ответил деловой бас, и на пороге возникли дюжие молодцы в черно-бело-золотых повязках, штук пять. И это было явно не все. С лестничной площадки раздавались разговоры, топот ног и хлопанье дверей лифта.

— Еврей? — осведомился у меня бритоголовый молодой человек в черной кожаной куртке.

— Нет, что вы. Русский, православный. Вот крест. — И я вытащил за цепочку из-под рубашки железный крестик, украшенный зеленой эмалью.

— Ты мне крестом в морду не тычь, — весомо заметил пожилой коренастый обладатель баса. — Может, ты выкрест. Так мы их тоже…

— Что ты вообще здесь делаешь рядом с двумя дохлыми жидовками?

— Да работали мы вместе. Вот, книгу пришел забрать. Она у меня брала. — И я наугад вытащил из кучи, возвышавшейся на полу, какой-то пухлый фолиант.

— А, книгу забрать — дело хорошее, — смягчился пожилой. — А то этим жидам пальчик дашь — руку откусят. Отчетная книжка с собой?

— Да какая отчетная книжка? — не унимался молодой. — Смотри, Палыч, у него вроде глаза навыкате и мочки ушей не как у русского. Да ты посмотри на его мочки ушей!

Публика загудела, возмущенно обсуждая эту часть моего тела.

— Вот моя отчетная книжка. — Я наконец нашел ее на дне сумки и протянул пожилому.

— Ну, и пусто, — печально констатировал тот.

— Там очереди, в Алексеевском монастыре, у отца Александра, никак не пробьюсь.

— У отца Александра? — обрадовался Палыч. — В Алексеевском монастыре? Так у нас же один духовник!

Он просмотрел книжку, нашел печать и подпись настоятеля, убедился:

— Да-а. Ну ладно, парень. Ты уж прости нас, грешных, своего не признали. Иди.

Я встал.

— Как зовут-то? — поинтересовался Палыч на прощанье.

— Серега.

— Ну, иди, Серега. Бей жидов, спасай Россию!

И я понял, что больше никогда не пойду в Алексеевский монастырь.

На улице горели костры. Костры из книг. Я шел между ними и плакал. Кое-где на полуобгоревших обложках еще можно было разглядеть названия: Данте Алигьери «Божественная комедия» (латинская ересь), Генрих Гейне «Избранное» (еврейский поэт), Уильям Шекспир «Двенадцатая ночь» (пропаганда язычества), Джованни Бокаччо «Декамерон» (порнография).

Я посмотрел на отчетную книжку и Женькин фолиант, которые держал в руках. «CorelDRAW», — прочитал я. Да зачем он мне нужен, этот «CorelDRAW»? Я его и так наизусть знаю! И я бросил их в огонь, свидетелей моего предательства, боясь только осквернить ими пламя этих костров. И я почувствовал себя свободным, как Гамлет, уже раненный отравленной шпагой Лаэрта.