Впервые я видел без преград, без дыма жертв и грозных знамений: до чего мы похожи! Одной крови; одной души. На их месте я тоже давно бы развелся, разошелся, сломал мост через пропасть, чтоб не шлялись туда-сюда, а если пропасти на самом деле нет создал бы ее, сотворил из ничего!.. Чтобы можно было только с обрыва разглядеть противоположный край: фигуры в дымке, неясные, внушающие трепет и ужас. И бездна пропасти, сама по себе зовущая встать на колени, на четвереньки, отползти назад, уткнув взгляд в камешки, терзающие ладони, ноги, сердце…»
Впервые так откровенно и так обыденно говорится о любви земного человека и богини. Но что это за любовь, если возлюбленная, не успев даже одеться, говорит о суетных делах? И требует от любимого, чтобы он способствовал уничтожению своих ближайших друзей, принес их в жертву олимпийцам, купив тем самым охранную грамоту для себя и, как полагает Одиссей, для своих родных.
III. Offertorium
Олди, решившись взять для романа хрестоматийно известный сюжет, сильно рисковали. Что нового можно сказать о Троянской войне и ее героях после Гомера и его многочисленных эпигонов? Перепевы не единожды читанного у других авторов, даже если сместить кое-какие акценты, кое-что подновить, никому не интересны. Открывая книгу под названием «Одиссей, сын Лаэрта», уже заранее ожидаешь детектива с наперед известным убийцей. Это как во времена классицизма, когда драматург брал общеизвестный сюжет, чтобы зритель не отвлекался на сопереживание героям, а вслушивался в то, что ему хотел сказать автор. Неужели Олди возжелали лавров Корнеля и Расина? Итак, что там они говорят о яблоке раздора, Троянском коне, Сцилле с Харибдой, циклопе, Цирцее и Калипсо? Сличим, так сказать, с оригиналом… Ан и просчитались. Роман-то на самом деле не об этом.
«Одиссей» — книга не столько о богах и их играх с людьми, сколько о поколении мальчишек семнадцати — двадцати лет, которых во имя великих замыслов бросили в огонь. Умирать. Ложиться перегноем под чужие зерна. А мальчишки оказались упрямыми. Они не захотели стать бессловесными жертвами, из которых кто-то возжелал сотворить гигантскую гекатомбу.
Авторы показывают своих героев до, во время и после Великой войны народов. Чувствуется что-то хемингуэевское, ремарковское в этой истории потерянного поколения, его возмужания, утраты им идеалов, розовых представлений о мире. Вся первая книга посвящена беззаботной юности будущих «шлемоблещущих» воинов, строящих воздушные замки, мечтающих о доблести, о подвигах, о славе. Оттого они все и воспринимаются в виде однородной массы. Нет-нет да и выделится крупным планом какое-то отдельное лицо: задумчиво-угрюмый Диомед, властолюбивый Агамемнон, грубоватый Аякс. Но это еще сырое тесто, из которого война будет выпекать хлеба.
Начиная с первой песни второй книги повествование резко сбивается с плавного, неторопливого ритма, который как-то убаюкивает, обволакивает негой, расслабляет в «Человеке номоса». Иначе и быть не могло. Ведь в «Человеке космоса» речь заходит о военных действиях. Вот тут многие из молодых греков действительно обретают индивидуальность, плоть и кровь. Военные будни в каждом из них проявляют подлинную сущность. Особенно четко это видно на примере Менелая. Неженка, размазня Менелай, желавший всех примирить и всем угодить, вдруг превращается в сурового и благородного мстителя за поруганную честь. За ним Дом, Семья, отеческие Алтари. Перед ним — Чужие, дерзнувшие разрушить тихий и светлый рай, в котором, как в коконе, пребывали молодые ахейцы.
Сильными и психологически достоверными показались и эпизоды, где говорится об Агамемноне. Буквально на полета страницах перед читателем проходит драма человека опустошенного и сломанного войной. Пастырем народов, подобным петуху, расправившему хвост и крылья, выглядит предводитель греков в начале второй книги «Одиссея». И постепенно в нем, как, впрочем, и во многих его друзьях-соперниках, образуется какой-то надлом, трещина. У Агамемнона опускаются руки, он ощущает на плечах тяжесть, которую не в силах нести. И словно бы гаснет, покорный Судьбе. Если вспомнить его дальнейшую судьбу, то становится отчасти понятным, почему микенский ванакт проиграл Эгисфу с Клитемнестрой. У него и без того уже омертвела душа и просто не осталось сил на борьбу с собственными домочадцами.
Пестрый калейдоскоп событий, где перемешаны воедино жизнь и смерть, подвиги и предательство, раздражает, мешает сосредоточиться. Нужно не один раз вчитываться в текст, возвращаться к предыдущим страницам, чтобы поймать ритм повествования, уследить за ходом сюжета.
Интересен прием, придуманный писателями для «военных» песен романа. Они уплотняют здесь временно-пространственную организацию книги. Если вспомнить традицию, то греки осаждали Трою десять лет. «Илиада» повествует о последнем, десятом годе войны. По любым меркам эта хронология вызывает сильные сомнения. Десять лет войны, десять лет скитаний Одиссея, да сколько-то времени заняла подготовка к военным действиям. Ведь армии и флоты не соберешь за пару месяцев. А сколько же лет было хотя бы Телемаку, когда его отец вернулся домой? Получается, что далеко за двадцать. То есть он и сам вполне уже мог стать царем Итаки. Но Гомер говорит, что сын Одиссея еще не вошел в мужской возраст, не был острижен. Так что же творилось со Временем в Троянскую войну?
Олди создают Кронов котел — величественный и жуткий образ. Для всех людей, варящихся в нем, время течет по-иному. За пределами котла проходит один отрезок времени, а в котле — другой. И поразительно, когда домой с войны возвращаются не сорокалетние мужи, убеленные сединами, а двадцатипятилетние парни. И видят своих постаревших жен и взрослых детей. И тогда наступает пора новых жертв. Кто-то, как Диомед, решительно порывает со всем, что его связывает с прошлой, мирной жизнью, жертвуя венцом и державой. Кто-то, как Агамемнон, падает от предательского удара. Кто-то, как Менелай, отправляется искать себе чести и славы в чужих краях. Жизнь героев Троянской войны не может вернуться в прежнее русло.
Итак, боги все-таки победили? Жертвы принесены и приняты? Вот он, древнегреческий стук Рока, от которого не убежать. А как бы хотелось. Вспомним наркотические видения Одиссея, вызванные чудо-лотосом. В них рождаются своего рода альтернативные истории: Агамемнон не убит, Диомед, Идоменей и Менелай благополучно (?) возвращают себе свои царства. Еще одна порция золотого лотоса — и не будет никакой Троянской войны. Заманчиво. Но Рок, Судьба, самое Жизнь неумолимы. И остается лишь Память сердца, позволяющая вновь и вновь возвращаться к тому, что сердцу мило.
IV. Sanctus
«Темно и скромно происхождение нашего героя», — писал о Павле Ивановиче Чичикове автор «Мертвых душ». А что известно из первоисточников о детстве и юности Одиссея? Очень немногое. Поэтому почти вся первая книга — плод чистой фантазии Олди. Это своего рода художественная реконструкция биографии конкретного полулегендарного лица. Реконструкция блестящая, потрясающая глубиной проникновения в исторический материал и психологию людей прошлого. «Человек номоса» — это даже не мифология, а чисто исторический роман.
Уже стало нарицательным «хитроумие» Одиссея. Но как, в каких условиях формировался его характер? Кто учил Лаэртида разбираться в людях, находить выход из критических ситуаций? На все эти и еще множество других вопросов и отвечают романисты в первой части своей «Одиссеи». Она хорошо вписывается в традиции русской классической литературы, давшей образцы такого рода прозы. «Детские годы Багрова-внука» С. Аксакова, «Детство», «Отрочество», «Юность» Л. Толстого, «Детство» М. Горького. Это один маяк, на который, вероятно, ориентировались Олди. С другой стороны, вспоминаются превосходные романы Л. Воронковой, которыми мы зачитывались в середине 60-х: «Юность Александра», «След огненной жизни», «Герой Саламина». «Человек номоса» из этого же ряда. Олди практически впервые написали книгу для детей и юношества. Простую (ни в коем случае не примитивную, а очень понятную, близкую по духу каждому мальчишке), романтически возвышенную, берущую за душу.