Остановила автобус, ребятишкам велела не выходить и на велосипедиста изуродованного не глядеть. Хватит с них зрелищ печальных. Так и тронуться недолго… Подошла, наклонилась над лежащим. Он меня не сразу узнал, а когда резкость навел, улыбнулся как-то жалко и попросил:
— Пожалуйста… Помоги мне…
Ничем я ему уже помочь не могла. Разве что смерти зубы заговаривать, так ведь смерть на эти уловки не покупается… Хотела голову его приподнять, а он мне:
— Нет, не надо… Просто… побудь рядом…
— Хорошо.
— Знаешь… Так не хочется умирать… Понимаешь… у меня никогда… никогда… женщины не было…
И заплакал.
Смотрела я, как пузыри розовые на его разбитых губах лопаются, и сама чуть соленым не умылась. Ох ты, девственник мой несчастный! Зачем же тебя сюда принесло, заморыш зеленый?! Что ты здесь мог найти, кроме страдания? Какая ж это сволочь тебя на верную погибель отправила, по уши дерьмом напичкав?
Растрогал он меня до чертиков. По правде говоря, еще и тем, что у меня обратный случай был: мне почему-то девственники ни разу не попадались…
Я без лишних слов джинсы расстегнула, а он пытался ко мне руки израненные протянуть.
— Лежи, — сказала я. — Сама все сделаю.
Села на него сверху, положив рядом пистолеты — на тот случай, если кто посторонний нашей любви предсмертной помешать вздумает. Подвигалась маленько и осторожно, чтоб психу дополнительную боль не причинить. Не знаю, что он при этом чувствовал, но мне было ясно: ничего у нас не получится. Только тогда парень затвердеет, когда мертвым станет.
Тем не менее я сделала вид, будто он в меня вошел. Потом поднесла его окровавленные ладони к своей груди. Дала соски потрогать. Пальцы у него были как деревянные. Поцеловала в губы неопытные, ощутив лишь горечь. Языком их раздвинула, его языка коснулась. Слабая дрожь в худом мальчишеском теле зародилась, но не суждено ему было испытать наслаждение. Я прикусила губу и застонала… Никогда с мужиками не притворялась, но сейчас был особый вариант. Даже умирающий должен иметь шанс за что-нибудь зацепиться. Или за кого-нибудь…
И недаром я старалась. Снова в глазах его жизнь засияла — последним, догорающим светом. Для меня это наградой стало. Будто позволили мне заглянуть сквозь замочную скважину туда, где счастливчики обитают. Где все длится только миг… и никогда не прекращается. Впервые поняла, что есть эфемерные вещи, которые цены не имеют. Жаль, понимание слишком поздно приходит.
— Все-таки ты красивая… — прошептал он, глядя снизу вверх.
По-моему, он меня толком и не рассмотрел — разве только ореол вокруг головы. Лучи восходящего солнца его слепили, пробиваясь сквозь мои распущенные волосы, и видел он не то, что было на самом деле, а то, что в его воспаленном воображении возникало.
Поддеть его хотелось насчет красивых баб, которых остерегаться надо, чтобы с пути не совратили, но вовремя язык прикусила. Он ведь вроде уже и не со мной был, а с ангелом, на той стороне встречающим. Все равно я его провожала и точно для него навеки останусь единственной…
— Спасибо тебе, — прошептал он под конец еле слышно. — Теперь и помирать легче… Значит, я могу сказать, что любовь в этой жизни испытал… Недолгую, но дело ведь не во времени, правда?..
— Правда, правда, — кивала я, а сама бедрами ощущала его начинавшуюся агонию.
Вскоре умер псих с тихой улыбкой на губах. Жизнь из него через зрачки в небо выпорхнула и где-то там, между облаками, затерялась…
— Твою мать!!! — заорала я, задрав голову кверху. Так завопила, что детишек перепугала. Пришлось кулак себе в зубы сунуть; до крови кожу прокусила.
Когда боль схлынула, поняла я: не могу психа на обочине бросить. Не допущу, чтобы улыбка его невыразимая в оскал черепа превратилась, а сам труп — в пугало придорожное. Не ему это нужно — мне. Чтоб дальше жить в ладу с собой. Решила похоронить паренька, хоть и предстояло потратить на тяжелую работу несколько часов.
Под палящим солнцем ножом и руками земельку ковыряла; все ногти себе пообламывала, пока могилу вырыла. Закопала монашка, который девственность свою со мной толком и не потерял. Сверху, над насыпью, велосипед взгромоздила. Какой-никакой, а памятник. Думаю, паренек доволен был бы. Он ведь этим дурацким звездочкам и спицам всерьез поклонялся.
Но кажется, в последние минуты было у него просветление — такое, что многим нормальным и не снилось. Что он там о любви недолговечной шептал? Я до конца не разобрала. Какую-то тайну он с собой в могилу унес — ту, которую я ему подарить сумела, а сама еще и не разгадала…
Детишкам по-настоящему благодарна осталась — за то, что не подглядывали и делам нашим интимным не мешали. Сидели тихо и ждали испорченную «мамочку». Но знаю, слышали ли они шепот наш. Хотела бы я, чтобы они подольше худшего не касались. Слишком много смертей вокруг, слишком мало любви. Скольких еще такой расклад искалечит?
«Дело не во времени…» — псих сказал. Может, ему перед кончиной истина открылась? Однако я только жутчайшую пустоту внутри ощутила; остаток мутный растраченной любви своей умирающему отдала. С сердца загрубевшего корку содрала, а под нею — ничего. Как теперь жить? Но я твердо знала, что дальше поеду, даже если превращусь в манекен ходячий — тупой и почти бесчувственный…
Поехала.
Когда снаружи наступила приятная, ласкавшая зрачки темнота, я выбрался из своего склепушки и потащился взглянуть на девку, разом превратившись из охотника в дичь. Каждую секунду приходилось опасаться, что неуловимая зверюга вцепится в глотку. Голод терзал изнутри. В общем, я оказался ходячим недоразумением, а недоразумения, как правило, долго не живут.
Уже на подходе к пещере услыхал громкие стоны. Меня аж пот прошиб — неужели рожает?! Стоны звучали вполне эротично, однако баба была явно не в той поре, чтоб принимать кобеля. Все же, опасаясь хитро подстроенной ловушки, я не стал кидаться внутрь очертя голову, а тихо крался вдоль стеночки, пока не увидел брюхатую, распростертую на камнях и вполне натурально корчившуюся от боли. Возле нее тлел свечной огарок и валялся пустой мех для воды, который она, видимо, собиралась наполнить из речки, да так и не успела.
Жутко не хотелось отлипать от стенки и подставлять задницу под удар. Слишком уж много закоулков в чертовой пещере! Однако мне по-любому недолго осталось; все равно подыхать — сутками раньше, сутками позже. А тут такой козырь у бабы между ног вытащить можно! Грех не воспользоваться удобным случаем…
И я двинулся принимать роды. На этот свет пролазим в муках, а отправляться на тот — удовольствие ничуть не больше. Я приближался к измученной схватками молодухе так, чтобы все время видеть ее темечко. Стерва упорно не выпускала пистолетов из рук, хотя держалась на пределе: ее кожа блестела от обиль ного пота, костяшки пальцев были разбиты, а нижняя губа прокушена до крови.
На ней был просторный и не очень чистый балахон, смахивающий на обыкновенный мешок с дырой для головы. Балахон задрался почти до самой груди, и я видел голое пузо, казавшееся неправдоподобно огромным яйцом. Вдруг баба истошно заорала и засучила ногами. Шлепки ступней по каменной поверхности гулко отдавались под сводами пещеры. Потом боль, кажется, немного отпустила, но пары секунд мне хватило, чтобы метнуться к лежащей, наступить сапогами на ее запястья и отобрать обе пушки.
Счет сравнялся, и я подмигнул девке почти дружески. Когда она увидела меня, ее и без того перекошенная физиономия исказилась еще сильнее. Не уверен, что она отличала реальность от бреда. Не знаю, за кого она меня приняла, но, по-моему, она была достаточно опытна, чтобы не питать иллюзий даже в бреду. В ее глазах сверкала лютая ненависть, а пасть извергала грязные ругательства вперемежку со страдальческими воплями. «Долбаный слизняк» было самым ласковым из ее выражений.