Завела я детишек в это место сумрачное; гляжу — нехорошо им стало. Особенно когда у летучих мышей на колокольне активная житуха началась, с полетами и шорохами.
— Спокойно, детки! — говорю. — Не тех боитесь. Никого из двуногих тут нету, я проверила.
Все равно они от меня ни на шаг не отступают. Чувствую — не мышиная возня их пугает, а что-то другое. Самой тоже не по себе, но не более чем всегда в незнакомом месте. Отлить наружу вышла: все-таки церковь, а не сарай — уважение имею, хоть и без веры произрастала. И малолетки гуськом за мной, след в след — как научила. Даже неудобно при них нужду справлять…
Вернулась в помещение, села у стены, заснуть не могу. И они не спят. Ночь выдалась безлунная и беззвездная; темнота — хоть глаз выколи. Свечка сгорела еще до полумеркоти. Вскоре началось такое, что я надолго ту ночевку запомнила, а пискуны, наверное, на всю оставшуюся жизнь. Даже под кайфом со мной подобного не случалось, когда, бывало, на измене заторчишь. Думала, я заснула незаметно, и так же незаметно кошмарик подкрался. Но шутка в том заключается, что если на самом страшном месте не проснулся — значит, явь это. Не повезло.
Вот и нам не повезло. Нет, видать, в этой земле покоя!.. Выскочили мы из церкви словно ошпаренные — детишки впереди, я следом. Удивляюсь, как во тьме кромешной никто не расшибся. Не иначе, инстинкт дорогу указал. Детишки орут, а меня озноб бьет. В одежду мою ручонки детские вцепились, крепко-накрепко держатся, будто я им круг спасательный или деревяшка в бурном потоке.
А во что бы мне самой вцепиться, где защиту найти?! И главное, от автомата пользы не больше, чем от трухлявой палки. В кого палить будешь, когда тебя, для примеру, из-под земли голосом незабвенного папашки окликают?! А тут еще эти, неупокоенные, без вины на алтаре зарезанные, проклятия шепчут, стонами замогильными уши сверлят. Черной злобой все вокруг пропитано до такой степени, что я задыхаться начала. Будто черви скользкие в ноздри и в рот вползают, клубками свиваются. Чуть себе глотку ногтями не разодрала!
Потом мухи мне лицо облепили сплошным шевелящимся слоем. Ладонями их, липких, ощущала и хруст омерзительный слышала. Впору было поверить, что мордашка моя симпатичная бугорками покрылась и трещинами, а сквозь трещины насекомые наружу выбираются. В паху жуки копошатся, кожу под рубашкой лягушки мокрыми лапками ласкают, крысы дыры в сапогах прогрызают…
В какой-то момент поняла я, что нету, скорее всего, ни мух, ни червей, ни крыс, ни голосов подземных, а вот мозги мои пошаливают: сила непостижимая меня в крейзу превратить хочет. Ох, только не это! Крейза — как собака бешеная: много беды наделает, прежде чем ее грохнут. А грохнуть ее трудно. Она боли не чувствует и убивать будет, пока хоть один палец шевелится… Я знаю, о чем говорю. Встречаться с такими кадрами приходилось — еле ноги унесла.
Потому мне вдвойне страшно было — от декора наружного и от того, что в башке моей творилось. Хотя различить первое и второе оказалось почти невозможно. Сколько ни пыжилась, не сумела морок преодолеть. Один выход остался — смыться. Ну я и дернула из последних сил, по пути прорываясь сквозь сети паутины, невесть откуда падавшие. Не представляю даже, как мальцы проскользнули…
Нет, хватит с меня этих местных «гостиниц»! Уж лучше я в автобусе, на холодном металле до утра ворочаться буду, чем на камнях говорящих. И выводок мой был того же мнения. В салон ребятишки набились и только тогда чуть успокоились. Но все равно — какой теперь сон! Если бы не темень непроглядная, уехала бы я в ту же минуту. Ей-богу, рискнула бы, несмотря ни на что, — лишь бы подальше от проклятой церкви оказаться.
И потому, едва на востоке сереть начало и в двух шагах земля различимой стала, завела я движок и прочь устремилась с чрезвычайной поспешностью.
Рис. А. Дашкова
Езда получалась жестковатой, однако ради неотложного дела я стерпел бы и худшие неудобства. Вскоре на горизонте ржавой коробочкой замаячил автобус. Я решил сохранять предельную дистанцию и чуток придержал дохляка, чтоб ненароком не спугнуть бабу. Несколько часов держался за нею — думал, отвалится моя костлявая задница! Чувствовал себя преотвратно — впервые в жизни (в этойжизни) катался под солнышком. Бр-р-р! Кожа на открытых участках отчаянно зудела, и пришлось натянуть на руки тонкие кожаные перчатки, но даже после этого зуд не унялся, а омерзительное ощущение щекочущего жара проникло вглубь, до самых костей. Физиономию я завесил платком и низко надвинул широкополую шляпу; таким образом, незащищенными остались лишь уши.
Я молил Масью, чтоб набежали тучи: на этом дьявольском солнце дохляк стал попахивать сильнее обычного. Очки прилегали не совсем плотно, и отдельные лучики жалили, как осы. Яркий дневной свет проникал повсюду, от него не было спасения. К полудню я чувствовал себя слизняком, изъятым из сырого темного лежбища под трухлявым пнем и брошенным на раскаленную сковородку. А на обряд дождя, как назло, не было времени.
Но цель оправдывала все — и мои нынешние мучения, и предстоящие мучения тех, кто попадется мне на пути и попытается мешать. Сцепив зубы и вытирая слезящиеся глаза, я преследовал автобус и одновременно поглядывал назад, чтобы уберечь девку от любых неожиданностей.
Определять время по солнцу — примерно то же самое, что по луне. Не думаю, что я ошибался больше чем на час. Примерно в три пополудни девка, очевидно, притомилась и решила передохнуть. И куда она пробирается с таким упорством, черт бы ее драл? Места повсюду гиблые, однако север, по чужим рассказам, — просто пустыня. Лихих людишек там совсем мало, но зато и жратвы днем с огнем не сыщешь, а также всего остального — оружия, одежды, бензина, патронов. Конечно, бабе на какое-то время понадобится уединение; с другой стороны, подыхать от голода ничуть не лучше, чем от пули. Скорее наоборот — дольше и мучительнее…
Однако молодуха, похоже, запаслась всем необходимым. Этот бабий здравый смысл немного смешил меня — обычно они не видят дальше собственного носа. Зато, надо отдать должное, под носом у них всегда все в порядке — ни соплей, ни прыщей, ни прочей грязи.
Моя подопечная подыскала местечко для привала, и я одобрил ее выбор — густой лесок над излучиной дороги, откуда хорошо просматривались окрестность и разбитая трасса в обоих направлениях. Растительность наступала, поглощая колею; было ясно, что здесь давно никто не ездил.
Дохляку пришлось свернуть с дороги и сделать изрядный крюк, чтобы подобраться незамеченным со стороны леса. Но я все равно поостерегся приближаться к девке — та сохраняла еще достаточно сил, чтобы застрелить незваного гостя. Остано вился в чаще и начал искать связника. Надыбал поодаль парочку косуль и молодого хряка. Эти не годились из-за своих крупных размеров. Кроме того, брюхатая, пожалуй, была бы не прочь отведать свежего мясца. Норные зверьки слишком тихоходные, и я — никуда не денешься! — зацепил первую попавшуюся птицу.
После этого я получил возможность, ничем не рискуя, наблюдать за брюхатой с расстояния всего нескольких метров. Пичуга сидела на дереве прямо над нею, почти полностью скрытая листвой. Девка начала подкрепляться, и я, находясь за пару миль от нее, тоже решил перекусить.
Жратва, которую я достал из мешка, выглядела при дневном свете не слишком аппетитно, зато в ее питательности и пользе я не сомневался. Периодически приглядывал за девкой. Та жевала вяло — не потому, что хотела есть, а потому, что надо было восстанавливать силы. Ничего, милашка, после близкого знакомства со мной я гарантирую тебе отменный аппетит и обилие молока в обоих твоих бурдюках!..
А вот с пушками она не расставалась ни на секунду. Это начинало меня беспокоить — самую малость. Я рассчитывал в нужный момент оказаться рядом, даже если баба не потеряет сознания. Но теперь опасался, как бы эта упрямая сучка не сдохла раньше времени!
Ладно, не надо забегать вперед, учила меня Масья. Чему быть, того не миновать; а что минует, тому и не бывать. Это правило номер восемь. Всего же правил около тридцати. Половину из них я сочинил сам. Чтобы с чистой совестью нарушать.