Мы вошли в дом, первым Чечеев и за ним рядом Исса и я. Войдя, мы сразу услышали приветствие по-арабски и увидели, что сидевшие мужчины поднялись навстречу нам, а те, кто стоял, подтянулись, словно по стойке «смирно». Все собрались около нас полукругом, старшие справа от нас. Слева стоял мужчина гигантского роста в свободной куртке и бриджах, который говорил от имени всех. Я понял, что это самый близкий родственник погибших и что у него погибло больше родных, чем у других, хотя на его лице было написано мрачное отрицание печали, напомнившее мне Зорина у койки его умирающей любовницы. И я знал, что как здесь нет приветствий, так не должно быть и проявлений слабости или неуместной печали и что сейчас время стоицизма, мужества, безмолвного единения и мести, но не женских слез.
ЧЧ заговорил снова, и на этот раз я знал, что он призывал к молитве, и, хотя молитва не была прочитана, все мужчины вокруг меня сложили руки чашей и воздели их в причащении, а примерно через минуту опустили глаза, пошевелили губами и одновременно пробормотали «аминь». После молитвы они совершили жест омовения, с которым я теперь был знаком, словно втирая молитву в лицо и одновременно умывая его для следующей. Наблюдая за ними, я осознал, что мои собственные руки повторяют их движения – частично из духовной вежливости, а частично оттого, что эти люди приняли меня, как приняла меня сегодня природа, и я не мог больше сказать, какой их жест мне знаком, а какой нет.
Справа от меня старик сказал что-то по-арабски, что каждый из присутствующих воспринял по-своему, и не как слова, а как движение губ, подтверждающее «аминь». Я услышал, как Исса заговорил совсем рядом со мной по-английски своим обычным голосом.
– Они благославляют его мученичество, – сказал он.
– Чье? – прошептал я, хотя почему я говорил тихо, когда никто вокруг не понижал голоса?
– Башира Хаджи, – ответил он. – Они просят Бога простить его, быть к нему милостивым и благословить его газават. Они клянутся отомстить. Месть – это наше дело, а не Бога.
– А Ларри – тоже мученик? – спросил я, но не вслух.
Чечеев говорил с великаном и через великана обращался ко всем.
– Он говорит, что наша жизнь или смерть в Божьих руках, – твердо перевел Исса на английский.
Был еще один момент, когда все тихо пробормотали что-то и потом омыли лица. Кому жить? – спросил я. – Кому умереть? Но опять не вслух.
– Что еще он сказал? – спросил я, потому что слово Ларри, которое произнес Чечеев и на которое отреагировали все от гиганта слева до самых старых и уважаемых справа, кинжалом пронзило меня. Некоторые кивали мне, другие качали головами и выражали дружеские чувства, а гигант смотрел на меня с поджатыми губами.
– Он сказал им, что вы друг англичанина Ларри, – сказал Исса.
– Что еще? – настаивал я, потому что гигант сказал несколько слов Чечееву и я услышал «аминь» в цепочке людей.
– Они говорят, что Бог берет к себе самых дорогих и самых лучших, – ответил Исса. – И мужчин, и женщин.
– Так значит, Бог принял к себе Ларри? – выкрикнул я, хотя мой голос прозвучал не громче голосов остальных.
Чечеев повернулся и обратился ко мне. На его искаженном лице были и гнев, и предупреждение. И я понял, что если я не оказал Ларри чести убить его раньше, то я сделал это здесь, в месте, которое дальше от земли, чем Придди, и ближе к небу.
В голосе Чечеева был приказ:
– Они ожидают от вас, что вы будете мужчиной и будете говорить, как мужчина. Скажите по-английски. Всем им. Пусть они услышат ваше мужество.
И я обратился на английском к великану, очень громко, что совершенно против моего характера и привычек. Обратился ко всем вокруг него. Чечеев переводил, а Магомед и Исса стояли за мной. Я сказал, что Ларри был англичанин, любивший свободу больше всего. Он любил храбрость ингушей и разделял их ненависть к убийцам. И что Ларри будет жить, потому что он любил, а умирают те, кто не любит. И что поскольку храбрость всегда идет рука об руку с честью, а обе они – с верностью, то нужно отметить, что в мире, где все труднее сказать, что такое верность, Ларри пытался остаться человеком чести, даже когда для этого нужно было встать и встретить смерть, как воин. Мне пришло в голову, пока я говорил, – хотя я и старался не говорить так много слов, – что если Ларри и вел неправедную жизнь, то он, по крайней мере, встретил праведную смерть.
Я никогда не узнаю, перевел ли Чечеев мои слова верно. И если да, то как их приняла моя аудитория, потому что прибыла еще одна делегация и повторение всего ритуала уже началось.
По пути вверх по склону нас сопровождала ватага маленьких ребятишек, цеплявшихся за руки шагающего Магомеда, в восхищении смотревших на великого героя и в некотором замешательстве – на меня. Когда мы подошли к сараю, Чечеев вошел в него, а остальные остались стоять на пронизывающем ветру. Здесь, среди женщин, некоторое проявление чувств было, по-видимому, позволительно, потому что, когда Чечеев вернулся к нам с белолицей женщиной и тремя ее детьми и сказал, что это дети Башира, на его глазах я увидел слезы, объяснить которые ветром было нельзя.
– Скажите ей, что ее муж умер смертью мученика, – резко приказал он мне.
Именно так я и сказал, и он перевел. Потом, вероятно, он сказал ей, что я друг Ларри, потому что я снова услышал слово «Ларри». При его упоминании она торопливо обняла меня и так разрыдалась, что мне пришлось поддержать ее. Она все еще плакала, когда он увел ее обратно в сарай.
Нас вел молодой парень. Магомед нашел его на дворе и привел к нам. Мы шагали за ним, прокладывая себе путь среди развалин домов и разбитой мебели, мимо груды обгоревших циновок и ванны из оцинкованного железа, пробитой пулями. Я вспомнил галечный пляж в Сент-Лое в Корнуолле, на который дядя Боб иногда брал меня в каникулы и где я собирал обломки дерева, пока он читал газету.
Несколько мужчин резали овцу, и дети наблюдали за этим. Они связали ей попарно передние и задние ноги, и теперь она лежала на земле головой, я думаю, к Мекке, потому что был спор о том, как ее положить. Потом последовала краткая молитва и ловкий удар ножом. Овца была мертва, и ее кровь стекала по камням на землю, смешиваясь с уже пролитой на нее кровью. Мы прошли мимо костра, на котором в огромном железном котле кипела вода. Мы подошли к сторожевой башне на дальнем конце плато, и я вспомнил страсть Ларри к удаленным местам.
Наш молодой проводник был в длинном дождевике, но он не был ни зеленым, ни австрийским. Когда мы подошли к башне и остановились, он жестом экскурсовода поднял руку к возвышавшимся над нами развалинам и через Чечеева сообщил: он сожалеет, что в результате нападения башня лишилась половины своей первоначальной высоты. Потом он дал красочное описание битвы, которое Чечеев перевел, но я не очень внимательно слушал рассказ о том, что все сражались до последнего патрона и до последнего удара кинжалом, что Бог милостиво взглянет на павших здесь героев и мучеников и что со временем здесь будет место поклонения. Я подумал, как это понравилось бы Ларри: стать святым, имя которого произносят в месте поклонения.
Наконец мы вошли внутрь, но, как часто бывает с величественными монументами, внутри смотреть было особенно не на что, разве что на вещи, упавшие с верхних этажей, потому что первый этаж, по традиции предназначенный под стойло для скота и лошадей, был пуст. Хотя на рисунке Эммы, помнится, в нем была корова. Валялись несколько тарелок, кухонная плита, кровать, несколько лоскутков ткани. Никаких книг, да и трудно было бы ожидать увидеть их здесь. Как и радиоприемник, насколько я понимаю. Скорее всего, нападавшие, окружив селение, расстреляв его и позаботившись, чтобы живых в нем не осталось никого, в том числе и Ларри, затем разграбили его. А может быть, и грабить было особенно нечего. Я поискал себе на память какую-нибудь маленькую вещицу, но здесь действительно не было ничего, что можно было бы сунуть в карман, чтобы скрасить себе когда-нибудь одинокую минуту. Наконец я нашел обгорелый кусочек лакированной соломы пары дюймов длиной и с одним закругленным концом. Солома была отбелена и покрыта лаком. Возможно, что это были остатки какой-то плетеной вещи – корзинки для фруктов, например, или чего-нибудь еще в том же роде. Но я все равно оставил ее себе в тайной надежде, что это подлинный фрагмент винчестерской плетеной шляпы Ларри.