Весна залила город снежной топью, разбросала осколки солнца — в лужи, в ручьи, в опавший с крыш битый лед, — и все это искрилось, слепило глаза. Улицы пахли мокрыми деревьями и зелеными почками.
Лене не верилось, что сейчас, когда всюду пробуждаются жизнь и тепло, где-то на краю города уходит из жизни его отец. Медные трубы оркестра поют для отца последние песни!
Леня встал на мосту, облокотился о перила и смотрел на весеннюю воду реки, которая гнала и кружила в быстром половодье щепки, бревна, ветки деревьев.
Река успокаивала, уносила наболевшие мысли.
Леня простоял над рекой, пока не продрог, и тогда побрел по городу. Он разглядывал витрины магазинов и фотоателье, останавливался у цветочных палаток и театральных реклам — только бы ни о чем не думать, а вот ходить, смотреть и ждать!
Леня замерз. Он зашел в букинистическую лавку погреться.
В лавке было мало народу. Продавщица спросила:
— Ты какую книгу ищешь?
— Я, — растерялся Леня, — я не ищу.
И он снова шагает по улицам — автобусные остановки, объявления портных и зубных врачей, металлические кнопки «переходов», толпятся стекольщики у хозяйственных магазинов; окрик: «Эй, паренек! Остерегись!» A-а, тут ремонтируют дом.
Хорошо бы теперь чего-нибудь съесть. Он ничего не ел и не пил с утра.
Леня опять оказался на мосту. И опять он смотрит на воду. А вода бурлит, напирает на бетонные опоры моста, вскипает и отваливается от них белой пеной.
Леню трясло, но он не знал отчего: то ли от холода, то ли от нервного возбуждения.
На дне реки разбросаны осколки солнца. Они перекатываются по дну, сверкают, слепят. И от этого сверкания и потока воды начинает кружиться голова.
И вдруг Леня вспомнил о матери.
Она одна там! Она ведь ждет! А он бросил ее!
И он мучительно, до боли в сердце, захотел немедленно увидеть мать, обнять ее за плечи и сказать: «Мама, я здесь! Я рядом с тобой».
Все дальше уходил тот день весны, когда похоронили отца.
Каждое утро Леня и мать вместе завтракали, потом Леня брал портфель и торопился в школу. Мать мыла посуду и тоже уходила на фабрику.
Леня старался пробыть в школе после уроков как можно дольше. Он или помогал в библиотеке наклеивать бумажные карманчики на книги, или рисовал стенгазету, или работал в зоологическом кабинете: кормил кроликов, чистил аквариумы и птичьи клетки, грел синим светом больных черепах и ужей.
Только бы не идти домой, где на отцовском столе сложены в коробках радиодетали, валяются бруски олова, клеммы, индикаторы.
В каждой из этих вещей был отец: ощущалась теплота его рук, виделись его глаза, прищуренные от дыма папиросы, которую он всегда держал в углу рта. Увлекшись работой, отец не замечал, как папироса гасла. Тогда он ее прикуривал от горячего паяльника и вновь щурился.
У отца была любимая пепельница — высокая консервная банка, в которую мама бросала на кухне горелые спички.
Мама сердилась на отца, что он таскает банку в комнаты. Покупала нарядные фарфоровые пепельницы, но отец оставался к ним равнодушным и снова приносил из кухни консервную банку, потому что на нее удобно было класть паяльник.
Вот и теперь на этой банке долгие дни лежал паяльник.
Над столом отца возвышается самодельный барометр. Стрелка барометра летом и зимой упорно показывает на «великую сушь». Отец изредка стучал по барометру пальцем, пытался передвинуть стрелку, но барометр стрелку не передвигал и продолжал настаивать на «великой суши».
В ванной комнате на гвозде висит щиток для шаринофона из толстой фанеры, которую отец оклеил грушей, протер пемзой и приготовил для полировки.
Отец умер, а вещи отца не хотели умирать!
Они продолжали жить, и это было самым страшным. Поэтому Леня и не спешил из школы домой.
А мать была вся в хлопотах. Она готовила еду, убирала квартиру, бегала в коммунальный банк платить за газ, за телефон, за электричество. Стирала белье, гладила.
Она продолжала беречь Леню от тех повседневных забот, из которых слагается жизнь. Лишь бы он почувствовал, что в их маленькой семье по-прежнему все устойчиво и спокойно, и что его забота остается такой же, как и при отце, — сдавать экзамены из класса в класс.
Леня понимал, что он теперь должен помогать матери, быть с ней внимательным, но пока не мог ничего с собой поделать. Дом, в котором не было отца, не было человека, которого он так любил, стал для него тягостным, гнетущим своей тишиной.