«Педигри», «Чаппи» и прочих иноземных кормёжек у нас в доме, естественно, не водилось, но имелся добротный свежий суп – мясной с вермишелью. Я пожертвовал на благое дело одну из двух своих эмалированных чашек, набухал до краёв тёплого варева, покрошил хлеба. Принтер-Кузьма понюхал, чавкнул пару раз (чувствовалось – из вежливости), благодарно лизнул мне руку и улёгся у входной двери. Нарисовался из тёмной ванной Фирс, брюзгливо оглядел собаку и продефилировал на кухню, к своей мисочке.
Кузьма так и пролежал у порога до ночи, положив грузную голову на лапы и уставившись взглядом в дверь. Фирс даже несколько раз, пока мы с ним смотрели телеящик, спрыгивал с моих колен, выходил, потягиваясь в прихожую, осматривал внимательно неподвижного пса, фыркал в недоумении и возвращался на тёплое своё насиженное местечко. Когда я вывел перед сном пса погулять, он на обратном пути вновь начал рваться на четвёртый этаж – еле справился.
Спальным ложем моему коту служил шифоньерный ящичек с подстилкой, стоящий у двери в ванную. Я Фирса изолировал на ночь, ибо в первые дни, в кошачьей своей юности, он, ночуя со мной в комнате, взялся будить меня ещё затемно, ни свет ни заря. Теперь Фирс так надрессировался, что сам, только лишь я шёл чистить зубы перед сном, устраивался на своей постели, зевал со стоном, клал умную башку на ребро ящичка и послушно закрывал медовые свои гляделки. Кузьме я на первый случай постелил мешок дерюжный прямо у выхода. Там, где он уже вылежал себе место.
Легли. За окном побрехивали безродные собаки, лязгали вагоны на станции, пересмеивались и весело матерились резвящиеся во дворе девчонки-мальчишки, но все эти звуки лишь подчёркивали, оттеняли ночную вселенскую тишину, окутывающую город, заползавшую во все закоулки моего жилища.
Вдруг тихий тонкий вой пробуравил ночь, стряхнул с меня сладкую первую дремоту. Проклятье! Вой усиливался и перерос в непрерывное завывание. Я уже выкарабкивался из постели, когда к собачьим стенаниям присоединился и кошачий рёв. Я думаю, все соседи всполошились и сидели теперь на постелях с выпученными глазами и волосами торчком.
Я врубил свет, выскочил в прихожую. Пёс, встав на задние лапы, упёрся передними в дверь, сминая рекламный календарь, и выл в глазок. В своём ящичке топорщился выгнутой спиной взбудораженный Фирсик.
– Хватит! – строго прикрикнул я на Кузьму, шлёпнув его по хребту. – Хватит! Это ещё что? А ну-ка – спать!
Пёс крутнулся на месте, поджал хвост, улёгся, виновато взглядывая на меня влажными глазами. Я взял кота на руки, успокаивая:
– Ну-ну, без истерик! Как бы Кузьма Емельяныч тебя неврастеником не сделал…
Второй взрыв случился через час. Пёс как бы сорвался со всех цепей и выл, не прерывая, в голос даже тогда, когда я снова выскочил в коридор. Он не хотел ничего слушать и понимать.
– У-у-у-у-у!.. У-у-у-у-у!..
От календаря-плаката с полуголой кинозвездой остались клочья. Из квартиры справа, где, между прочим, обитала злющая бульдожиха, заколотили в стену. «Наверняка ведь и Полина Яковлевна, сучка, снизу слышит», – мелькнуло в голове. Фирс неодобрительно смотрел из своего угла, хмуро щурясь.
Я второпях оделся, прихватил фонарик – в подъезде нашем утвердилась хроническая темь, – отворил дверь. Принтер взвизгнул, бросился вон и мгновенно исчез.
Когда я спустился на этаж ниже, дверь квартиры Полины Яковлевны уже светилась щелью, и оттуда змеился шип:
– Пш-ш-шёл отсюда! Цыц, парш-ш-шивец!
Принтер неуверенно вилял хвостом, коротко взлаивал, просясь домой.
– Извините, – решительно встрял я в их диалог, – но его невозможно удержать. Он спать не даёт! Вы должны его впустить.
– Ещё чего! Я вам русским языком сказала: мне этот пёс не нужен. Забрали – забирайте. Спать мешает, – выбросьте на улицу. Только мне спать не мешайте – у меня завтра работы невпроворот.
В цепочный узкий проём я разглядел, что хозяйка красовалась в прозрачной ночной сорочке. Сквозь розовую паутину ткани просвечивал ало рдеющий сосок…
Чёрт бы её побрал с её алыми сосками и всем остальным – стерва крашеная!
Я ухватил грубо пса за ошейник и поволок по лестнице. Он, упираясь, катился на твёрдых лапах, как на водных лыжах. Я вытащил прискуливающего Принтера, не желающего становиться Кузьмой, на волю, за дверь подъезда. Пускай ночь помучается, а завтра что-нибудь придумаем. Утро вечера завсегда мудренее. Только вот – снять ли ошейник?.. Нет, лучше оставить, а то примут за бродячего барбоса, отловят на живодёрню.