Побывать на репетиции группы «Дворец Альтеркультур» было, как попасть на съёмочную площадку любимого сериала; и даже не в качестве счастливого туриста, а в одной из ролей, непосредственным участником всего происходящего в кадре. Но оказался я здесь не в самые лучшие для них времена: Штефан, совсем недавно такой вдохновлённый, вновь напустил на себя мрачный вид, будто что-то непрерывно грызло его изнутри. Андрей с головой ушел в компьютер на столе, вряд ли занимаясь общественно полезными вещами – с самого начала он сдавил себе голову огромными наушниками и полностью потерял всякий интерес к происходящему вне его монитора. За всё время, что я была здесь, мы с ним не обменялись ни словом, хоть и были с ним давно знакомы и между нами успели установиться хорошие отношения. Мне были понятны его чувства – зачем обращать внимание на мир вокруг себя, если в нём не происходит ничего интересного?! Но для самой меня – это было лучшее время, которое я запомню навсегда.
Штефан был настоящим Гёте в том, что по-настоящему любил – таким же гением. Около часа он терпеливо объяснял, каким должен быть ритм в его песне; говорил, когда нужно вступать и по чему я должна бить, и после чего. Как-то, у него даже возникло странное желание показать мне ноты, чтобы я лучше разобралась в песне. Но для меня это были просто линованные листки с непонятно что обозначающими закорючками и палочками. Даже если бы я владела нотной грамотой – всё равно не смогла бы разобраться во всех этих штефановских иероглифах, немецких и итальянских словах которыми он записывал свои партитуры. Они должны были всё объяснить, но на деле запутали всё в такой жирный узел, что и за жизнь не развязать, а только разрубить. Пришлось обойтись одной лишь память, когда и как нужно бить в барабаны. Затем, мы стали слушать биты, которые для нас сделал Андрей. После этого, мы ещё раз повторили мою партию. Так, помалу, мне становилось тоскливо. У меня всё плохо получалось, а времени, чтобы всё отработать как следует, почти не оставалось. В перерывах, Штефан перебирал струны на гитаре; затем, бросал её и возвращался к аккордеону. Но большую часть времени, он объяснял мне, почему я плохо играю. Меня всё это приводило в бешенство – но я ничего ему не говорила, а только била в барабан: раз, два… раз, два, три… раз, два… Как-то, он сказал мне, что у меня совсем не получается. Я была готова разорвать его на части прямо там, на месте, если бы не знала, что когда он говорил это, он прикусил себе язык, удержавшись, чтобы не сказать: «У тебя совсем не получается играть как Гоголь». Он ни за что не простил себя, если бы произнёс эти последние три слова вслух. Но зная, что он хотел сказать на самом деле, я понимала, что он вовсе не имел ввиду, что я – ни на что не гожусь, а просто другая. Мы втроём варились в этом адском котле. Но даже так, для меня это были лучшие времена.
Казалось, ещё немного и… нет, друг друга убивать мы не стали бы – милосердие это не про нас; но с ума посходили бы наверняка. Как никогда мы были близки к полному провали и без сомнений, всё так и произошло, если бы не вернулся тот единственный, кто мог навести в нашей маленькой группе порядок, дать ей толчок и заставить, наконец, двигаться вперёд, выйдя из мёртвой зоны. Этот мир был неполным и несовершенным без Хайдеггера и если бы он не вернулся, то рано или поздно, мы совсем распались бы на части. Может, он навестил нас, потому что знал об этом; а может и не было на то никаких причин, и ему было просто плохо без нас, как нам без него.
Стоило видеть лицо Штефана в этот момент – мы как раз решили разойтись по домам и вернуться к более осмысленным вещам, чем эта скучная репетиция. Именно тогда он зашел в актовый зал, где мы собрались после пар, и сделал это с таким видом, будто просто проходил мимо. Затем, он взял в руки гитару, сел на стул и попросил меня сыграть на барабанах. Я умоляюще посмотрела на Штефана – тот молчал, но видно было, что ему тоже хотелось, чтобы Хайдеггер посмотрел на моё исполнение. Очевидно, что когда наш гитарист услышал, как я играю, то не стал долго мучить ни себя, ни меня и просто сказал мне перестать. Затем, он обратился в оправившемуся от удивления Штефану: