3. Хайдеггер
Я сидел в небольшом павильоне за ларьком, где продавались кофе и хот-доги – это место все называли «Курилкой», оно сыграло свою роль в жизни каждого, кто хотя бы раз здесь побывал. Это свободная территория, здесь можно в открытую говорить обо всём, что только в голову взбредёт. В одной руке я держал сигарету, которая вовсе не была похожа на последнюю в моей жизни, а в другой бумажный стаканчик с крепким кофе. В курилке нет ни одного целого стула: у одних не хватает спинки, а у других ножек или сидений, иногда, всего перечисленного. В креслах без сидений удобнее всего – в них можно провалиться и представить себя в туалете – так курится легче; и я выбрал для себя именно такое место. Вокруг: на трёх пластиковых столах, в консервный банках-пепельницах и на асфальте горы окурков и следов пепла, хоть мусорный бак стоит рядом, он тоже переполнен ими. Кто-то проводит здесь всю жизнь – до самого конца, но умудряется этого не замечать. Я знаю таких, а всё потому, что все вокруг проводят своё время точно так же. Тогда, пока сигарета докурена лишь до половины и в стакане ещё греет ладонь недопитый кофе, этим кем-то был я. Мне ясно представлялось, что выхода из курилки нет; сигареты будут идти за сигаретами, потому что иного предназначения у этого места нет, как и у студентов, проводящих здесь времени больше, чем на парах. Забив ещё один гвоздь в свой гроб и выдохнув дым я представил на миг, как остаюсь заложником этого места навечно. А затем, бросил в сторону окурок и пошел себе прочь.
Нам выделили совсем маленькую аудиторию, увешанную портретами каких-то странных людей с бородами, датами их рождения и смерти. Штефан стучит в свои барабаны, а Настя ходит вокруг него и вся сияет. Интересно, сколько стихов она выучила за девять лет в школе и два здесь? Сколько бы их ни было, песня нашего Гёте отскакивала у неё от зубов чуть ни сразу, как она впервые прочитала текст. Мы решили, что ни маску Гоголя, ни какую бы то ни было ещё она надевать не будет. Это нашими со Штефаном лицами не стоит пугать людей, а вот ей – нечего скрывать свою красоту. Я же коротал срок, повторяя аккорды на гитаре и подпевая себе под нос. Андрея с нами не было – он уже справлялся со своими делами в диджейской будке. У нас оставался ещё час, а это – почти бесконечность нервных и тягучих шести десятков минут.
Я мог думать только об ещё одной сигарете, без которой я не смогу сыграть. В зале сидит Машенька и мне, скромному гитаристу, придётся проявить себя наполную, выжать себя до капли за три минуты и сорок две секунды нашей первой песни, а затем во второй раз, за четыре двадцать семь следующей. А затем, оставшиеся соки я выжму из себя уже вместе с ней.
Гёте так и не спросил, зачем я вернулся к ним, даже не смотря на весь тот цирк, о котором впоследствии стало известно всем, кто не слепой и не глухой. Интересно, как он сам отвечает себе на этот вопрос, который не так уж и прост? Надеюсь, ему не приходят в голову всякие пошлости вроде: «Я не могу покинуть группу, мы ведь семья» или «Я верю в наше дело, я не вижу себя без нашей группы». Бред собачий. Вот Андрей спросил меня прямо, когда мы после той репетиции возвращались домой: почему? И я ответил. Не знаю, стоит ли рассказывать Гёте, если он так и не удосужится спросить. Думаю, не стоит. Это был порыв чистого эгоизма – я решил воспользоваться в последний раз своей харизмой со сцены, произвести впечатление на Машу, а затем, провести с ней ночь. Это моё последнее выступление с ним – последнее дыхание и предсмертные судороги нашей группы, прожившей меньше года, и никто, затем, не сможет упрекнуть меня в том, что я оставил их в последний момент, что я кого-то предал. Нет, я остался со своими ребятами до конца, и неважно для какие именно я преследовал цели. Хотя, если бы я захотел, то мне вовсе не обязательно было выступать сегодня с ними – с Машенькой, скорее всего, мне удалось бы переспать и просто так. После самоубийства Гоголя у нашей группы исчезло всякое будущее – неважно, уехал бы Штефан обратно в Германию или нет. Когда из этого домика выпадает кирпичик, обрушится и всё здание. Мы разделились: с одной стороны, я с Андреем, которые были верны больше памяти о друге, чем лидеру, чужаку из другой страны; а с другой, сам Гёте со своей ментальной наложницей. Мотив последней я понимал очень хорошо – куда Штефан, туда и она. Настя – в полной его власти, хочет она или наш немец того или нет. Штефан был единственным, для кого сама идея рок-группы оставалась важной всегда. Но на одних своих плечах ему не вынести наш музыкальный кружок – как только Гоголь исчез, сразу стало ясно, насколько важную роль он играл во всём этот бедламе. Именно ему выпало связывать всех нас воедино, а вовсе не Штефану, который подымался всё выше и выше, не думая о том, что под ним может обрушиться пол. Теперь уже всё решено. Срок действия нашего негласного договора истёк. Так уйдём же красиво, чтобы никому из нас не осталось, о чём жалеть.