Никогда ещё актовый зал нашего университета не собирал столько народу. На всех не хватило даже стоячих мест, поэтому они присоединялись к онлайн-трансляции – и всё это только ради музыкальных пауз в перерывах. Приходится же уходить на пике популярности – что за дела?! И всё же, тот концерт будет лучшим, незабываемым. Мы посвятим его памяти о нашем друге. Но всё это потом. Сейчас меня ждала курилка.
В мелких дозах смертельный яд становится лекарством, а в крупных лекарство – отравой. Жизнь, искусство, редкие минуты вдохновения – это и яд, и лекарство. Они варятся в едином котле и душа не видит разницы между ними. Чтобы свет жизни продолжал гореть, он нуждается в топливе – лекарстве, превращающимся со временем в яд. Убивая тело, моя душа приобретает зрение. Она видит и широкий простор, и гильотину над собой. И чтобы жить, приходится приближать свою смерть. А конец – это когда человек перестаёт умирать. Жить по-новому означает сменить лекарство; жить по-старому – означает сменить яд.
Сегодня, наверное, самый тёплый из майских дней. Подошва гасит окурок об раскалённый асфальт, а солнце поджигает зрачки. Осталось пять минут, а я всё ещё здесь, никуда не тороплюсь. Я думаю о песне, которую написал Штефан; сам бы он сказал, что я должен думать об аккордах. Да пошел он – своё дело я и без него знаю. Поэтому я им и нужен – вон, выбегают на улицу, меня ищут, ох уж эта сладкая парочка. А у меня руки дрожат, как и каждый раз, когда я с нетерпением жду, чтобы выйти на сцену и улыбнуться десяткам, сотням пар глаз, видящих вовсе не меня. Главное – не смотреть в них. Прикрыть веки и видеть музыку. Штефан говорит мне что-то, а я слышу лишь текст его песни, звучащий у меня в голове:
We`re meeting mow a summer,
By golden rocks and fields.
Our dreams dissolved in slumber.
Leave me on my hill.
Я помню далеко не всё – в этой песне много куплетов, но я не учил их наизусть. Во время исполнения своей партии я выключаю все звуки вокруг себя и слышу только гитару, только самого себя. Текст, как воображаемый объект, существует лишь пока я специально удерживаю его в своих мыслях, как в случае с этими куплетами:
These days are only for a brave.
This wind breaks a hearts.
The Lord let go of his slaves,
Their future is broken into parts.
Без музыки эти слова – лишь отрывки, фрагменты, которые мы должны собрать в одно целое. Но для меня эти слова звучат и просто написанные на бумаге, никем не прочитанные, они кричат и плачут.
Нас объявляют и на сцене мы появляемся со своей первой песней. Мир впервые видит нас в таком странном составе: на вокале Настя, а Гёте за барабаном и лишь их самый любимый, покорный слуга – неизменно остаётся со своей гитарой. Мы обмениваемся взглядами, затем, Штефан вступает с затакта. Звучит музыка.
Не стоит утруждать себя самокритикой или доподлинными описаниями тембра голоса Насти и исполнением ею своей роли; Штефана в качестве ударника я тоже по полочкам не разбирал. Подобные мелочи меня не интересовали – не совру, если скажу, что мне совсем нечего сказать на этот счёт. А вот не обращать внимания на зрителей было невозможно. Мне совсем неприятно смотреть в глаза толпе, но я не удержался и всё равно бросил взгляд на наших зрителей. Это всё равно, что оборачиваться на задние ряды кинотеатра, когда сам сидишь спереди, только здесь все смотрят на тебя и ты виден всем. Ты словно смотришь в пасть чудовищу с сотнями пар рук и глаз. Да, где-то там, сидит моя Машенька и смотрит на меня, хотя какое мне до неё было тогда дело?! Здесь любой мой жест не останется не замеченным, а самому мне не разглядеть черты лица даже одного человека из толпы. Всё слилось в единую массу; я сглотнул, стараясь думать об аккордах – да, только аккордах – лишь бы не о том, как это существо моргает своими глазками по очереди, что ни одна доля секунды не пролетело мимо её внимания.