Хоть ему вовсе не это было нужно, он с восторгом принял один из моих прощальных подарков. Чёрт его знает, почему он не звонил, не брал трубку и под конец, даже не был готов к выходу. Но всё равно, я обрадовалась, когда увидела его таким – будто ничего в нашей жизни не произошло. А затем, мы пошли на кухню. Его дом всегда начинается с плиты, а ней всегда стоит турка, а кофе, приготовленный в ней, ждать всего пару минут.
В своей комнате он закурил, выдыхая дым в окно. Родители, в неведении, хоть и что-то подозревая, отдыхали перед телевизором. Совесть у него, конечно же, чистая – не бывшая в употреблении. Я села по-турецки у него на кровати и стала ждать, пока он что-нибудь скажет, поделится своими мыслями, переживаниями, планами – пусть хоть чем-нибудь. Но он молчал. А докурив, взял в руки фотоаппарат, протёр с него пыль и… положил обратно. Я вздохнула, что на этот раз хоть позировать не надо и взялась за телефон, чтобы проверить сообщения. Но он не дал мне этого сделать, сев рядом, в точно такой же позе, как и я.
– Как прошел вчерашний вечер? – спросила у него.
– Да, голова болит до сих пор.
– Зато у тебя будет, что потом вспомнить.
– Я надеялся, что запомнится мне что-нибудь поприятнее.
– Головная боль – единственное в нашем городе, что происходит постоянно.
– Да, но ярче всего запоминаются те чувства, которые непостоянны.
– Скука, апатия, кашель, боли в зубах и животе…
– Любовь, дружба, вдохновение.
Я улыбнулась.
– Ты прав, к такому ряду только этих трёх слов и не хватало. Что может быть мимолётнее, чем они?!
Часами мы могли говорить об одном и том же – и на следующий день, и на день после следующего, и всё про то же. Теперь, продолжить этот разговор мы сможем, в лучшем случае, по телефону, а то и вовсе, в текстовых сообщениях, в перерывах между обменами стикеров. С минуты на минуту должны были явиться Хайдеггер с Андреем, чтобы составить Штефану компанию, провожая его на вокзал. Слышно, как его мама готовит сыну еду на дорогу – наверняка, жарит самую вкусную во всём городе колбасу.
5. Штефан
Мой поезд отходит через час.
Настя, Хайдеггер, Андрей, мама, папа, дядя Альберт – все, кого я хотел видеть рядом с собой. В твёрдой земле у нас во дворе я вырыл подошвой кроссовка ямку, отправил в неё монетку в одну украинскую гривну и зарыл, притоптав пяткой. Во Львове год назад я подобным образом оставил евро – ну и обнищал же я за это время.
Я снял историю в инстаграме: я и мои друзья рядом. Подумав, я удалил её – это слишком личное, не для тех, кого нет со мной прямо сейчас. Не верилось, что я покидаю этот город – за это время было пролито слишком много слёз, отснято тысячи кадров и целое море из букв, волшебным образом сложившихся в стихи.
Вокзалы – везде одни и те же: что в Берлине, что в Запорожье – гудки, люди, движение – одно сплошное расплывчатое пятно. Я захожу в вагон, а они втроём, рядом с родителями, стоят снаружи и смотрят в окно, скрывая свою грусть в своих взглядах, чтобы не омрачить сегодняшний вечер. Я улыбаюсь им в ответ, а сам мысленно плачу вместе с ними.
Оставляя этот город, я покидаю целую эпоху. Удивительно, но ни одним мускулом своего лица я не выразил по этому поводу грусти. Обнимая каждого, кто пришел со мной сюда, я говорю ему несколько слов на прощание, которое будет не вечным, хотя страшно говорить наверняка. Всё выглядит так, будто я расстаюсь с ними на ночь, а не на годы. Видимо, я оказался готов ко всему лучше, чем сам от себя ожидал.
Но я ошибся. Стоило только поезду сдвинуться с места под «Запорожский марш», я окунулся в беспамятство, а спустя час, я вышел в тамбур поезда, чтобы покурить. Было уже темно и весь вагон, за исключением тех, кто пил, засиживался в планшетах или играл в карты, уже давно отошел ко сну. В ушах у меня стоял этот шум, который не услышишь ни в одном немецком поезде – как я был ему благодарен. Из-за него, я даже не сразу понял, что не могу затянуться, потому что начинал стонать и плакать. В наш первый день в Украине папа сказал мне: «Говорят, что иностранцы в этой стране плачут дважды: когда приезжают и когда покидают её». Я вспомнил его слова только сейчас и понял, как же он был прав.
Я выронил сигарету из дрожащих пальцев, чуть не пустив слезу, и вовсе не по этой несчастной папиросе, но сдержался. Меня было не слышно – любые звуки перекрикивало это гудение и шум идущего полным ходом старого поезда.
Вернувшись в своё сонное купе, я стал распаковывать подарки: Насти, Андрея, Хайдеггера, дяди Альберта и папы – все принесли мне некоторые вещи, которые будут напоминать мне о них. Но среди всех коробок и пакетиков, которыми был забит подарочный чемодан, я обнаружил ещё один – увесистую тетрадь листов на триста, полностью исписанную мелким, неразборчивым подчерком. Это был роман. В личности автора этого произведения сомневаться не приходилось. Но как оно попало сюда? Я прочёл название книги, которому был выделен отдельный лист: «Наша самая прекрасная трагедия» и имя автора.