Ящик унесли. Коммодор обернулся и с сердитым лицом отдал мне честь. Махнул рукой. И тотчас другие двое увели Штарка. И уже сами вошли переселенцы.
Они поднимались по скрипящему трапу, понурые и мокрые от дождя. Входили молча. На время установилась тишина. Стих водяной плеск. Я услыхал далекий вой загравов и тяжелые шаги моута (он топтался вокруг площадки, и время от времени скрипело дерево, о которое чесался моут). Снова вой, снова тяжелые шаги. И чернота ночи, хищной и страшной ночи Люцифера. От нее отгораживали нас только столбы голубого света. Но сейчас ракета взлетит, огни погаснут, и будет ночь, страх, одиночество.
Будет Тим и его собаки.
Погрузили ящики с коллекциями Тима — все сто двадцать три. Подняли трап. Старт-площадка опустела.
С грохотом прихлопнулся люк. Налившаяся на него вода плеснулась на мои ноги. Сейчас они улетят, Аргусы улетят в Космос. А я остаюсь один, сколько бы Тимов и собак вокруг меня ни было.
Улетают — а я остаюсь, брошенный, несчастный, одинокий Аргус. Это обожгло меня. Я рванулся к люку.
Я подбежал и, не достав, ударил кулаком по маслянисто-черному костылю, на который опиралась шлюпка. Ударил и опомнился от боли, вытер испачканный кулак о штаны. И отступил назад. Тут-то меня и схватил Тим. Он держал меня за руку и тянул к краю площадки.
Я пошел.
За нами двинулись собаки.
Мы сошли вниз с площадки — теперь на ней стояла только ракета. На носу ее, метрах в двадцати пяти или тридцати над землей, горела старт-лампа. Красные отблески ее стекали с ракеты в водяных струях.
Завыли стартеры. Их вой был пронзителен и тосклив. Стотонная ракетная лодка выла и стонала, стонала, стонала. Такого переизбытка тоски я даже не смог бы вместить в себя.
Ракета стояла среди голубых столбов света, стонала и выла. Казалось, она звала кого-то, звала подругу, чтобы только не быть одной.
Люцифер стих перед этим железным воем. Никто здесь не мог тосковать и кричать так страшно. И я впервые думал о металле с состраданием, как о живом.
Боль и усталость металла… Я понял их. Я вспоминал железные скрипы перегруженных ракет, плач металла под прессом, стоны конструкций. Разве боль не может обжигать молекулы самого прочного металла?
«А ну, кончай жалобы, ударь кулаком!.. Грохни!» — приказывал я ракете. Включили двигатели. Люцифер затрясся под нашими ногами от их работы.
Собаки прижались к нам.
Шлюпка выпустила раскаленные газы. На их белом и широком столбе она приподнялась и неохотно, туго вошла в воздух.
Замерла, повиснув, словно раздумывая, лететь или остаться.
И вдруг рванулась и унеслась. А мы остались внизу, опаленные сухим жаром.
Мох, сумевший вырасти среди плит старт-площадки, горел.
Грохот шлюпки умирал в небе. Теперь ей надо идти на орбиту, к шлюзам «Персея»: там будет их встреча, там кончится ее одиночество. А мое?
Я долго ничего не слышал, кроме застрявшего в ушах грохота шлюпки. Наконец стали пробиваться обычные звуки: рев моута, лязг панцирей собак, пробные крики ночников.
Испустив крик, они притаивались, проверяли, нет ли опасности. Я услышал дождь, вдруг припустивший. Прожекторы гасли один за другим. И ударил хор ночников.
Они пели, свистели, орали, били себя в щеки — словно в барабаны.
Они квакали, трубили в трубы, визжали, гремели в железные листы.
Звуки нарастали, становились нестерпимыми для слуха ультразвуками.
Я зажал уши. Собаки зарычали. Тим выругался и выстрелил вверх. От вспышки и грохота выстрела ночники притихли.
— У меня что-то с нервами, — сказал мне Тим и лязгнул затвором ружья.
— Пойдем домой, — предложил я. — Я тоже устал.
— Еще бы не устать, — сказал Тим. — Ого! Теперь с месяц ты будешь как вареный. Ног не потянешь. Еще бы, могу себе представить. Конечно, устал… Здравствуй, красавец!
Он включил наствольный фонарь. Свет его уперся в морду моута.
Тот стоял, положив ее на тропу и раскрыв пасть, широкую, как ворота. Его глаза были склеротически красные, подглазья обвисли большими мешками и подергивались, слизистая рта белесая и складчатая.
По коже его ползали белые ночники. Тогда я включил свет вдоль дороги от старт-площадки к дому. Посаженные тесно, как грибы, вспыхнули лампы. Ярко. Моут шарахнулся. В темноте затрещало сломленное им дерево и стало медленно падать. Вот ударилось, захрустело ветками, легло…
Теперь мы могли безопасно идти — световым коридором.
— А ты прав, — сказал мне Тим. — Со светом оно спокойнее.