Джозеф, значительно похудевший, прибыл в Нью-Йорк в сентябре, в разгар Великой паники 1837 года, что вряд ли было радостным предзнаменованием для будущего финансиста. Но он не собирался задерживаться в Нью-Йорке надолго. У Фанни был двоюродный брат в Мауч-Чанке, штат Пенсильвания, и она настоятельно советовала Джозефу отправиться в этот неприветливый форпост. С зашитыми в брюках ста долларами он отправился в пеший поход длиной чуть менее ста миль.
Главным жителем Мауч-Чанка в те времена был выходец из Коннектикута Аса Пакер, который основал верфь, где строил лодки для перевозки угля из местных шахт. Вскоре после приезда Джозеф представился господину Пакеру, и молодой янки из Коннектикута и молодой баварский еврей сразу же нашли общий язык. Джозеф объяснил, что хорошо разбирается в цифрах, и Пакер принял его на работу в качестве кассира-клерка с окладом 400 долл. в год.
Быстрая дружба Джозефа с Пакером продемонстрировала то, что должно было стать устойчивой привычкой Селигмана — счастливую привычку знакомиться с нужными людьми и нравиться им. В 1837 г. Пакер был не более чем преуспевающим бизнесменом из небольшого городка. Но этот бородатый, с изрезанным лицом человек стал мультимиллионером, конгрессменом США (с 1853 по 1857 гг.), основателем Университета Лехай (чек на миллион долларов), президентом железной дороги Lehigh Valley Railroad и очень хорошим другом для банкира.
3. «КРАСИВАЯ ГОРА»
Молодого Августа Шёнберга нельзя назвать случайным или «удачливым» в выборе друзей: он выбирал их слишком тщательно не для того, чтобы они могли принести пользу в будущем, а для того, чтобы использовать их в настоящем и конкретном. О предках Шёнберга известно мало по простой причине. В поздние годы он тщательно размывал и в конце концов стер свои предки. Известно, что он родился в 1816 году — за три года до Иосифа Селигмана — в Рейнском Пфальце на западе Германии, недалеко от французской границы, сын небогатого торговца Симона Шёнберга. (Впоследствии он любил создавать впечатление, что его родители были людьми с большим достатком, но все свидетельства говорят об обратном). Он не был, как Иосиф Селигман, послушным сыном. Это был дикий, неуправляемый, часто жестокий, недисциплинированный мальчик с резким языком и жестокими манерами, который неоднократно попирал авторитет отца — главный грех в еврейских домах. При этом он обладал острым умом и язвительным остроумием.
Университет — для получения образования или для полировки — его нисколько не привлекал. Он хотел зарабатывать деньги. В тринадцать лет он отправился во Франкфурт — вполне вероятно, что он сбежал из дома — и поступил неоплачиваемым учеником к Ротшильдам, ведущему еврейскому банковскому дому в Европе. Каким образом ему удалось попасть в дверь Ротшильдов, неясно.
Есть свидетельства, что Ротшильды были потрясены Шёнбергом и в то же время очарованы им. Он всю жизнь оказывал на людей двойное влияние — отвращение и одновременно притяжение. Он мог быть грубым и резким, а мог быть милым и обаятельным. Ротшильды быстро убедились в одном — он был финансовым гением. Первые его обязанности заключались в подметании полов, но вскоре он был допущен к обсуждениям в комнате партнеров.
Однако по мере того, как значение Шенберга росло, он стал чем-то неудобным для франкфуртских Ротшильдов. Он не вписывался в аристократический «образ» Ротшильдов, и поэтому еще в подростковом возрасте его перевели в Неаполь, где он стал очень неаполитанским и вел финансовые переговоры с папским двором. В возрасте двадцати одного года он был переведен в Гавану, где до него дошли новости о нью-йоркской панике 1837 года. Паника, по мнению Шенберга, давала возможность использовать его талант делать деньги. Он быстро завершил свой гаванский бизнес и поспешил в Нью-Йорк, куда прибыл в том же месяце, что и Джозеф Селигман, разумеется, первым классом. С деньгами Ротшильда он начал покупать на великолепном депрессивном рынке.
Но произошла какая-то странная морская перемена. Он стал уже не Августом Шёнбергом, а Августом Бельмоном, французским эквивалентом Шёнберга (что означает «прекрасная гора»). Кроме того, в качестве Августа Бельмона он был уже не евреем, а язычником, и не немцем, а, как стали говорить в Нью-Йорке, «каким-то французом — мы думаем».