Оглядываясь назад, кажется чудом, что больше ничего не было украдено. Но лишь изредка вечеринки Льюисона выходили из-под контроля. Главный распорядитель всегда стоял у подножия мраморной лестницы в подвале, чтобы следить за коллекцией драгоценных камней и украшений, выставленных в стеклянных витринах с подсветкой — многие из них были найдены во время горных работ Льюисонов. И вот на одной из вечеринок на вершине лестницы появился, покачиваясь, неизвестный мужчина в огромном пальто. Один раз он крикнул: «Долой грязных капиталистов!». Затем он покачнулся и упал вниз по лестнице среди взорвавшихся бутылок шампанского, которые были спрятаны за его спиной.
Но в обычных условиях кульминацией вечера стало то, что круглолицый маленький ведущий, похожий, правда, на пожилого хориста, поднялся на ноги и начал петь.
В Нью-Йорке и Европе он начал покупать картины барбизонской школы — Дюпре, Дюбиньи, Жака, Франса, что было тогда «модно». Импрессионистов мало кто покупал в большом количестве. Но по совету знакомой женщины, которая сказала ему, что модно быть немодным, он продал свои барбизонские картины по верхней границе их рынка и купил, холст за холстом, такую же коллекцию импрессионистов по нижней границе их рынка, получив при этом кругленькую прибыль. Люди считали его сумасшедшим и хихикали над «дешевыми картинами», которые глупый Адольф развешивал на своих стенах — таких художников, как Ренуар, Сезанн, Моне, Дега, Гоген и молодой человек по имени Пикассо. Один маленький Моне обошелся ему в 1919 году всего в триста долларов. К концу двадцатых годов Адольф с гордостью говорил: «Это маленькое полотно стоит десять тысяч долларов!». Сегодня за него можно выручить сто тысяч.
По мере взросления и осуществления мечты о большом богатстве у него появилось еще одно стремление — быть не только «богатым человеком», как он выражался, но и любимым «горожанином». Он хотел, чтобы его отождествляли с его городом и его страной, и его, как и многих других людей, раздражало, что на него навешивали ярлык «передового еврея». По мере того как в тридцатые годы из Германии приходили все более тревожные вести, это становилось для него все более важным.
Стремясь быть другом человечества, он приступил к длительной программе раздачи огромных сумм на полезные дела и учреждения. Многие из его благотворительных проектов хорошо известны — стадион Льюисона, здание патологической лаборатории в больнице Маунт-Синай, горная школа в Колумбии, детский дом Еврейского общества попечителей в Плезантвилле (Нью-Йорк). Но о других делах написано меньше, например, о его работе по реформированию тюремной системы. Однажды он признался другу, что в детстве в Гамбурге после смерти матери и повторного брака отца часто чувствовал себя узником в отцовском доме. Юность, по его словам, дала ему почувствовать, что такое страдания людей в заточении. Он трудился и жертвовал деньги на улучшение условий содержания в тюрьмах, на создание агентств, которые помогали бы бывшим заключенным найти работу после освобождения, и мечтал о том дне, когда тюрьмы можно будет отменить совсем. В этом он намного опередил свое время, а также был постоянным «посетителем тюрем» — благотворительная деятельность, которая никогда не была популярна в нашей стране, хотя в Англии она очень распространена. Он с гордостью рассказывал о том, как ужинал с осужденным убийцей.
Но почему-то при всей его работоспособности и филантропии некий таинственный ингредиент, необходимый для того, чтобы быть любимым, всегда ускользал от него. Ему никак не удавалось достичь престижа Якоба Шиффа. Несмотря на все свои развлечения, он никогда не соответствовал социальному статусу Селигманов, а когда его сын Сэм женился на внучке Джозефа Селигмана, Маргарет Селигман, Селигманы фыркнули с неодобрением.
Он говорил: «Я бы не отказался потерять все свои деньги. Мне не обязательно жить так, как я живу, я мог бы жить очень просто. Но я бы не хотел, чтобы меня считали дураком». Больше всего на свете он боялся показаться смешным. И все же — со своей круглой маленькой фигуркой, полированной лысиной, близорукими глазами, глядящими сквозь комично толстые очки, в безупречных серых шлепанцах и жилетах, сверкающих черными пуговицами, устраивая все более громоздкие вечеринки, окруженный преклонной свитой «друзей», — он временами казался объектом шуток. Он был еврейским Великим Гэтсби не того десятилетия и, как следствие, всегда выглядел несколько неуместно.