Бельмонту всегда было жаль, что его шрам от дуэли оказался в таком позорном месте, а рана дала ему выраженную хромоту, которая стала постоянным недугом. Рана и хромота, казалось, усиливали его ожесточение. Шатающаяся походка усиливала его угрожающий вид, когда он входил в двери салонов. Дуэль и шрам придавали ему зловещую привлекательность, и по нью-йоркским гостиным поползли слухи о некоторых светских дамах, которым по тем или иным причинам было позволено увидеть этот шрам.
За годы, прошедшие с момента приезда, Бельмонту удалось настолько успешно направить средства Ротшильдов в казначейство США в обмен на государственные ценные бумаги, что в 1844 г. он был назначен генеральным консулом США в Австрии, что должно было не только обеспечить престиж Бельмонта, но и приблизить его к венскому дому Ротшильдов, где он мог бы быть полезен в дальнейшем. Конечно, не всегда все шло гладко. Когда штат Пенсильвания допустил дефолт по государственным облигациям на сумму 35 млн. долл., принадлежавшим британским инвесторам, в том числе Ротшильдам, Бельмонт, пытавшийся в Париже разместить очередной заем федерального правительства США, получил ледяной ответ от барона де Ротшильда: «Скажите им, что вы видели человека, возглавляющего финансы Европы, и что он сказал вам, что они не могут занять ни доллара. Ни одного доллара». Тем не менее, Соединенные Штаты были слишком хорошим клиентом Европы, покупая такие товары, как железнодорожные шпалы, которые из-за отсутствия американского ноу-хау все еще трудно было производить здесь, в обмен на американский хлопок и пшеницу, чтобы Ротшильды могли долго сердиться. Кроме того, Бельмонт был слишком хитрым торговцем, чтобы позволить подобным потрясениям испортить его дружеские отношения по обе стороны Атлантики.
В Нью-Йорке он был очень востребованным человеком. Он сделал себя, по примеру Ротшильдов, знатоком лошадиного мяса и вместе со своим другом Леонардом Джеромом основал ипподром Jerome Park. Но его никогда не приглашали вступить в Union Club, считавшийся лучшим мужским клубом в городе. Похоже, что он также изобрел социальную позицию, которая вскоре была широко скопирована, — позицию безразличия. Приглашенный на ужин в восемь часов, Август Бельмонт редко появлялся раньше десяти или одиннадцати. Пунктуальность, как он говорил, была вежливостью крестьян. Приходить на ужин с чашками на пальцах казалось очень шикарным и «очень европейским», и в этом жеманстве, которое до сих пор встречается в Нью-Йорке, к недоумению европейцев, можно обвинить Августа Бельмонта.
Бельмонту не удалось добиться особых успехов в культивировании таких старых патрицианских семейств, как Ван Ренсселеры, и он не был в восторге от Асторов, семьи торговцев пушниной, которая в 1840-х гг. была, вероятно, самой богатой семьей Нью-Йорка. Зато он прекрасно ладил с такими старогвардейскими семьями, как Костеры и Моррисы, а также дружил с бывшим капитаном парохода, а ныне миллионером, по имени «коммодор» Корнелиус Вандербильт. Нью-йоркское общество отказывалось от пикников и катаний на коньках и переходило к большим официальным балам по подписке — всегда в отелях или ресторанах, поскольку частных домов, достаточно больших для их проведения, все еще не было, и Августа Бельмонта раздражало, что его приглашают не на каждый из них. Так, например, в январе 1841 года состоялся большой городской бал, названный так потому, что проходил он в старом отеле City Hotel. Восемьсот гостей танцевали в бальном зале, освещенном двумя тысячами ламп, но Августа Бельмонта среди них не было. Вскоре была организована серия балов Ассамблеи, которые должны были проходить в ресторане Delmonico's, и, чтобы убедиться, что его пригласили, Бельмонт предпринял решительные действия.
Как рассказывают Ван Ренсселеры, Бельмонт пришел в комитет по приглашениям и сказал: «Я изучил счета вас, джентльмены с улицы. Могу вас заверить, что либо я получу приглашение на Ассамблею в этом году, либо на следующий день после Ассамблеи каждый из вас будет разоренным человеком». Это был один из самых показательных примеров того, какой властью мог обладать один человек («банкир с Уолл-стрит, даже не коренной американец») в Нью-Йорке XIX века. Бельмонт получил приглашение, но — согласно истории, которая больше похожа на выдачу желаемого за действительное, чем на правду, — прибыв на Ассамблею, он оказался там единственным человеком.
С другой стороны, Бельмонт, хотя до сих пор неясно, где именно он живет (кажется, что в нескольких отелях), мог давать и давал свои балы. Маскарадные балы были его любимыми, и он любил надеть напудренный парик и взъерошенный воротник и предстать в образе Людовика XV или, в трикороновой шляпе и со шпагой, в образе Наполеона. (Однажды, узнав, что другой гость собирается прийти в образе Людовика XV, Бельмонт появился в полном стальном доспехе, инкрустированном золотом, который обошелся ему в 10 000 долларов, что заставило недоумевающего репортера из лондонской газеты «Кроникл» спросить: «А все ли костюмы были пробиты по цене?») В некоторых отношениях Бельмонт, похоже, сознательно пытался превзойти Асторов. В 1846 году Джон Джейкоб Астор-младший женился на дочери Томаса Л. Гиббса, аристократа из Южной Каролины, и этот брак стал поводом для большого приема. Просторный особняк Асторов на Лафайет-плейс был открыт от подвала до чердака и сиял тысячей огней», но Август Бельмонт снова не был приглашен. Тогда, в 1847 году, он сделал шаг, который навсегда избавил его от сомнений в своем социальном положении. Он сделал предложение Кэролайн Слайделл Перри и был принят ею.