Я не помню, когда снова начал стрелять, я пришел в себя только тогда, когда затвор клацнул впустую и приклад перестал биться у моего плеча.
Я снял пустой диск и поставил новый, набитый Цыбенко. И пока я ставил его, на мою левую руку опустился черный продолговатый жучок с длинными суставчатыми усами. Он сложил твердые хитиновые надкрылья, аккуратно заправил под них прозрачные крылышки и повел своими антеннами в стороны, будто пытаясь разведать, куда он попал. Ему не было дела ни до чего, и я посмотрел на него с невольным изумлением; неужели в мире есть сейчас хоть одно живое существо, которому неведомо, что идет война?
«Дурак, — подумал я. — Дурак! Ведь ты ничего не знаешь! Может быть, я сегодня умру…»
Но жук был существом из другого, совершенно чуждого человеку мира, у него были другие заботы, и плевать ему было на человеческую войну. Он сполз с руки на пулеметный диск, расправил крылья и, метнувшись черной точкой перед моими глазами, растворился в воздухе.
Стон эрэсов оборвался на высокой скулящей ноте, «Катюши» прекратили обстрел, и, как отлетающая волна прибоя, грохот сражения перекатился вправо, за железнодорожное полотно. Танки перестали бить по нашей позиции и начали пятиться назад. В наступившем относительном затишье вспыхивали только отдельные пулеметные очереди и слабенько хлопали одиночные выстрелы.
В осевшем на землю колышущемся слое дыма я вдруг заметил какое-то движение. Кто-то полз к моей ячейке, то приподнимаясь, то надолго приникая к земле.
Может быть, Вася?
На всякий случай я поймал ползущего на мушку и замер, ожидая.
Ползущий приподнялся.
— Эй, не стреляйте! Свои!
— Кто?
— Юрченко.
Через мгновение он в ячейке — в каске, съехавшей набок, с дрожащими руками, весь какой-то развинченный, почерневший.
— Дай пить.
— Нет у меня воды.
— Плохо… — сказал он. — А курево?
Я протянул ему пачку «Белочки» и газету, сложенную книжечкой. Он попытался свернуть цигарку, разорвал бумагу, просыпал махорку на землю, свернул наконец и попросил спичку. Затянувшись, откинулся к брустверу ячейки и закрыл глаза.
— Вася где? — спросил я.
Он открыл рот, но не ответил, а еще раз затянулся с такой силой, что газета вспыхнула. Дунув на огонь, он снова закрыл глаза.
— Где Вася, слышишь?
— Какой Вася? — спросил он, не открывая глаз.
— Тот, что был там, с тобой.
— Человек, — сказал он. — Настоящий мужик Вася… Ведь это он… все сделал… Они стреляли с открытым люком… И ни одного человека… А он прямо в люк… гранату… В самый люк… Точно… Встал, и в самый люк…
— Ваську убили?
— Мне уже ничего не оставалось… Он в люк… Оттуда как ударит… А я свои обе… под гусеницы…
— Васю убили?! — кричу я.
— Уже у нашего края, — вяло отвечает он, — метров пятьдесят оставалось… То ли из пулемета, то ли осколком… Я бы его дотащил, только вот… — Он открыл глаза и взглядом показал на ногу.
Только сейчас я замечаю, что голенище сапога у него пробито в нескольких местах и из дырок торчат как бы вырванные изнутри кровавые тряпки. Кровь, смешавшаяся с грязью, запеклась на кирзе черным смолистым натеком.
— Перевяжи, друг… Чем-нибудь…
Он снова откидывает голову. Лицо у него стремительно бледнеет, Рука с цигаркой бессильно падает на колени, осыпая брюки махорочными искрами.
Я машинально смахиваю искры ладонью.
«Чем перевязать?.. Как?.. У меня даже нет индивидуального пакета. Нам никто их не давал… Может, где-нибудь есть санитары?.. И вообще надо сначала разрезать голенище, иначе не снять сапог с ноги… Где же нож?»
Я шарю в карманах. Пальцы натыкаются на патроны, на какие-то бумажки, шнурки… В левом трофейный «вальтер». Рукоятка сама собой садится в ладонь… И только тут до меня с неистовой силой доходит. Васи нет. Нет Васи. Вот Юрченко здесь, передо мной, а Вася уже никогда не вернется… Никогда! Да что же это такое? Почему Вася остался там, в задымленном страшном поле? Почему так… Эх, Васька, Васька…