Однажды я зашел за Тоней Селиной на Школьную улицу. Еще накануне мы уговорились пойти в кино в клуб «Ударник». Там обычно гнали военную кинохронику, а под конец угощали каким-нибудь новеньким фильмом из довоенной жизни. Администрация клуба никогда не сообщала заранее, какой будет фильм. На объявлениях просто писали: «Звуковой художественный», и это было даже интересно — не знать, что будешь смотреть. Как-то мы два вечера подряд путешествовали с детьми капитана Гранта по тридцать седьмой параллели, Зато в следующий раз наслаждались знаменитой «Кукарачей» и бесподобными «Тремя поросятами» Уолта Диснея.
Обычно Тоня ожидала меня в начале улицы у водоразборной колонки. Но на этот раз она не пришла. Минут пятнадцать я утрамбовывал подошвами новых ботинок пыль вокруг несчастной колонки, а потом направился к ее дому.
Дверь мне открыла Нинка, ее сестра.
— А Тонька сегодня операцию делала! — шепнула она. — У них было восемнадцать раненых. Сейчас отдыхает.
Тоня лежала на диване. Увидев меня, она медленно поднялась и села, положив руки на колени. Так делала после тяжелой работы моя мать.
— Тонь, давай побыстрее. У меня билеты на семь пятнадцать, — сказал я и осекся.
Она смотрела на меня так, как никогда не смотрела раньше. Будто все вокруг: и комната, и стол, на котором в узкой вазочке стоял букет подсохших цветов, и я, и диван, на котором она сидела, — все это очень далеко и не имеет для нее сейчас никакого смысла.
— Тоня…
— Я не могу никуда идти, — сказала она.
— Ты себя плохо чувствуешь? Устала, да?
— Нет…
Она сказала это так глухо и безнадежно, что я испугался.
— Ну скажи, что с тобой? Что?
— Меня назначили сегодня в операционную, Иль. Санитаркой. Уборщицей…
— Ну и что?
— Если бы ты видел, что там… Если бы ты только видел!.. Я больше не пойду в госпиталь. Я не могу больше. Не могу, не могу, не могу!..
Она вдруг закрыла лицо руками и заплакала. Она захлебывалась плачем, как девочка-первоклассница, и у нее вздрагивало все; плечи, голова, колени, а я как дурак стоял рядом, и в голове у меня звенела дикая пустота.
— Восемнадцать человек, Иль… У хирурга весь халат красный, как у мясника… Четыре ампутации ног… А руки… я их выносила в ведре… с пальцами… Одна по локоть… Эти бинты, тампоны… А один умер прямо на столе… Я туда не пойду больше, Иль. Можно сойти с ума… Ты этого не видел… Ты ничего этого не видел и ничего не знаешь!..
Она подняла лицо, сырое от слез, испуганное, чужое, и уставилась в угол комнаты, продолжая вздрагивать. Понемногу она успокоилась и словно окаменела. Я присел рядом с ней. Только сейчас до меня начало доходить, что за эти несколько месяцев она стала намного взрослее, чем я.
Мы сидели молча. В комнате медленно густели сумерки.
Потом пришла Тонина мать, как всегда, шумная, громоздкая.
— Довели девку! — загрохотала она. — Де ж таке видано, щоб детей малых в операционные посылать! Вона ж в мене вон яка нервна та худенька, як ниточка! Ну, хватит, ясынька, хватит! Пийдешь завтра до своего начальства та побалакаешь, щоб обратно у палаты перевели… Попей-ка лучше молочка та молодому человеку предложи тоже…
…Так я и не узнал, перевели Тоню в палаты выздоравливающих или она осталась в операционной. Неделю назад госпиталь, в котором она работала, эвакуировали в Орджоникидзе. Она уехала со своими ранеными. И до сих пор ни одного письма. Ни мне, ни домой…
— Кто хочет пить? — спрашивает Лева Перелыгин, доставая из рюкзака кружку.
Пить вдруг захотели все.
Мы гурьбой бросаемся к водопроводному крану и, отталкивая друг друга, ловим тоненькую струйку ладонями, ртами и кружками. Вода тепловатая, но какая вкусная! Я пью пригоршнями, потом сую под кран, голову. Эх, черт, сейчас бы на речку! Отпустили бы на часок, ведь здесь совсем рядом, только спуститься под обрыв.
Наконец меня выпихивают из-под крана. Я отряхиваю рубашку, приглаживаю волосы и вдруг вижу мать. Она стоит, притиснутая толпой к забору, и смотрит на меня. Зачем она здесь? Ведь, кажется, мы уговорились… Мы распрощались у хлебного магазина, и она несколько раз догоняла меня и все напоминала про носовые платки, чтобы я не забывал их стирать, про то, чтобы писал отцу, чтобы не доверялся особенно людям (они ведь бывают всякие!) и чтобы не забывал, что она одна, совсем одна…