Анна осторожно осмотрелась кругом, нет ли лишнего уха, и тихонько прошептала собеседнице:
— Ильюшка Глушин... Тут он...
— Да ну?
— Да, да. Из тюрьмы убежал, тут прячется. Так он все знает.. Голова! —Еще парнишкой был, гак всякие книжки читал. Только ты ни гу-гу...
— Ну, еще бы. Что я дура, чтоб зря языком трепать? Так ты говоришь, он все знает?
— Ага. Вот бы он нам все рассказал. Давай к нему сходим. Наши у него по ночам собираются, он им там все объясняет.
— Пойдем.
Помолчав, Анна еще больше понизила голос:
— А еще знаешь, что я тебе скажу...
— Чего?
— Вот чего: ты, как свой человек, должна знать. Наши большевиков поджидают и на всякий случай им подмогу готовят. Понимаешь?
— Смекаю.
— Отряд свой составляется. Оружие собирают. Красный флаг сделать хотели, да нигде такой материи нынче не сыщешь, так я. понимаешь, с подушки красную наволочку спорола и дала им.
— Ну, и молодец ты, баба.
— Так что-ж, пойдем нынче к Ильюшке-то?
— Конечно, пойдем. А где-ж он живет-то?
— А вот вечером приходи, сведу.
— Ладно, как стемнеет, ожидай, приду, а пока прощай. Анна. Прощай.
ПОДПОЛЬЕ
Над оврагом, пересекавшим станицу, тянулся огород казака Мироненко. За огородом шел кривой узенький переулочек, в конце которого стояла покосившаяся хатка вдовы Фоминой.
Старик Мироненко потерял на войне трех сыновей, продал половину своего плана и перебрался в маленькую хатку на своем огороде.
И за що я синив своих сгубив? —говорил он каждому.—Дурень я.
— А чем же ты, дедушка, виноват?—спрашивали его.
— А як же? Було-б мини, старому олуху, не пускать их на войну. Сынов убили, а що мини за то далы? И за кого они голову сложили? За панив? Тьфу! Щоб воны, ти паны, повыздыхалы! Як бы я был молодым, я б усим панам головы посшибал, хай им лихо, щоб воны сказылись, бисови души’ Мало того, что сынов потерял, да ще мать старуха с горя померла. И я теперь, як сыч, один. Що мини осталось? Одна утиха: проклинать всих панив, царив, генералив, попив и всю черну хмару.
— А ты, дед, не большевик?—с язвительной улыбочкой спрашивали его лавочники и кулаки.
— Ничого я не знаю, що це за большевики, а як воны таки-ж, як я, то, мабудь и я большевик.
— Моли бога, что старый, а то тебя за эти слова, дедуся, па вишалку.
— Чхал я на вашу вишалку. Вишайте, хоть сейчас. Никого я не боюсь—ни бога, ни чорта, ни вас.
Вот каков был дед Мироненко.
Вдова Фомина, или, как ее называли, Фомичиха, тоже жила одинокой. Ходила она на поденную работу, кому хату помазать, кому белье постирать. Дед Мироненко давал ей из своего огорода картофель, капусту, бураки, а Фомичиха за то деду обед готовила, рубахи ветхие латала и обстирывала.
Хорошо они жили, по-соседски. Помогали друг другу. Да и горе было общее: у Фомичихи тоже единственного сына убили.
Не на войне убили, нет. Убили его по приказанию военного суда за побег с фронта.
Сын Фомичихи, как и Павлушкин отец, не хотел немецких солдат убивать и за богатых помещиков и заводчиков сражаться. Приговорили его за это к смертной казни и расстреляли.
Фомичиха приходилась дальней родственницей Илье Глушину. У ней-то Глушин и нашел приют, убежав из тюрьмы.
Иногда, когда была ночка потемней, перебирался он на огород к деду Мироненко и сидел у него в шалаше.
Замечательный это был шалаш. Пробьет на колокольне двенадцать, и ползут, ползут по огороду еле заметные тени. Ползут тихо, осторожно... Постучит дед колотушкой условно, тени подают свои знаки, бросая тихонечко в шалаш мягким комком земли.
— Ну, значит, свои.
И так чуть ли не каждую ночь.
Тихо беседует Глушин с ночными гостями, дает им топотом приказания, собирает от них нужные сведения, а дед в это время по огороду ходит и колотушечкой постукивает.
— Тук, тут, тук. пожалуйте, милые гости.
А когда народу приходило столько, что в шалаше поместиться было негде, перебирались все к деду в хату. Лампы не зажигали, сидели в потемках, а дед на посту стоял с колотушкой.
Если же деду покажется что-нибудь подозрительным, так он такую мелкую дробь отбивать начнет, что через несколько минут хата пустая станет. Как приплыли, так и уплыли незаметные тени.
Вот, в одну из таких-то ночей Анна и Павлушкина мать отправились к Глушину.
Па этот раз собралось человек восемь.
Расположились в хате.
— Вот что, товарищи,—сказал Глушин,— наши уже близко. Из Темрюка отряд вышел, из Варениковской другой. Дня через три, надо думать, здесь будут. Уже ряд станиц заняли наши. Готовьтесь. Все ли у вас в исправности?