Для Васьки, Павлушки и Фильки наступили тяжелые дни.
Но мальчики не унывали. Общая обстановка военных действий захватывала их. Усидеть в обозе было им не под силу. Они рвались туда, где их отцы ожесточенно дрались с врагами.
Слезы матерей и грозные оклики отцов, прогонявших их с передовых позиций, повторялись все реже и реже. Наши юные герои-большевики как-то незаметно стали неизбежными участниками и крупных сражений, и мелких перестрелок. Правда, в самых страшных кровопролитных рукопашных боях они не участвовали.
— А что, ребята,— говорил товарищам Филька,—а вдруг в рукопашную придется?
— Так что-ж?
-- Пойдем?
Васька задумчиво глядел в даль, как бы видя уже перед собой надвигающиеся колонны врагов, и хмуро отвечал:
— Куда-ж нам... Сшибет. Разве с большим в одиночку справишься?
— Заколют сволочи,— добавлял Павлушка,— а вот насчет перестрелки — это еще кто кого. Бабушка на-двое сказала.
К станции „Тоннельная" стягивались со всех сторон отряды большевиков. Благодаря тому, что Ковтюх со своими бойцами сдерживал наступающих врагов, удалось пробиться к Тоннельной и отрядам с Таманского полуострова. Этим отрядом, вышедшим, главным образом, из города Темрюка, командовал товарищ Сафонов.
Над Тоннельной спустилась ночь.
Обозы беженцев сбились в кучу. Каждый около-своей фуры, которая теперь служила единственным убежищем, поджидал отца, мужа или брата.
— Товарищ, Гришку моего не видал?—спрашивала какая-нибудь женщина пробегавшего мимо фуры бойца.
— Там, в окопе,— и опрашиваемый указывал рукой по направлению к горе, вырисовывавшейся черным силуэтом на ночном южном синем небе.
— А что белые близко?
— Чего там близко. Совсем на голову наседают. Не слышешь, что-ли, как палят?
— А ты сам давно из окопа?
— Сейчас там был. Опять туда.
— Ой, боже мой, боже мой!—причитывала другая.— Моего-то Андрея ранили. Плечо насквозь пулей пробили. Крови-то, крови одной сколько! Что я теперь с ним делать буду? Товарищи, голубчики, куда же я теперь с ним денусь? Хоть бы фельдшера где найти.
— Слышь как палят, Алексевна, а? Ой, не удержатся наши. Порубят нас белые на кусочки.
— Чего воешь? Чего разголосилась, типун тебе на язык!
— Ой, сыночек, не ходи туда, убьют — голосила тут же пожилая женщина, хватаясь руками за сына, рвущегося в бой.
— Да ну, мамаша, бросьте. Как же я тут сидеть буду? Товарищи сражаются, а я под фуру полезу, что-ли?
— Да ведь убьют!
— Эх! — махал руками юноша и, вырываясь из цепких материнских рук, бежал вперед, сзывая товарищей.
— Завели, продали! —бурчал какой-нибудь, неизвестно откуда приставший к отряду, подозрительный тип, быстро оглядывавший фуры в поисках чем-нибудь поживиться.
— Куда ты, товарищ? Чего тебе тут надо? Кто такой?
— А тебе что?
— Как это что? Среди нас этого не полагается. Что мы- банда какая что-ли? Мы за Советскую власть, мы за свободу. Нам таких не надо, иди отсюда к чорту!
Подозрительный тип стушевывался, а потом снова появлялся где-нибудь в окопе и во время жаркого боя вдруг опять начинал свое.
— Завели, продали! Разве нам устоять! Зря только жизнь положим. Сдаваться надо.
Однажды такой тип лег в окопе рядом с Филькиным отцом — Герасимом Пушкаревым.
— Завели, продали — начал было он.
— Кого продали? Кто завел? — спросил Герасим.
— Да нас продали. Лучше сдадимся...
Дальше он не успел сказать ничего, потому что Пушкарев схватил его за шиворот и крикнул:
— А ну, повтори еще!
— Пусти!
— Ага, пусти. Нет, брат, не пущу. Говори — кто продал?
— Да вообще...
— Вообще? На-ж тебе!
И Пушкарев изо всей силы стал бить его по лицу кулаками, приговаривая:
— Панику распускать? А? На товарищей брехать? Сдаваться хочешь? К белым хочешь? Говори, сукин сын, к белым хочешь? Пошел отсюда к чортовой матери!
И отняв у труса винтовку, Пушкарев прогнал его из окопа.
— Чтоб и духу твоего кадетского здесь не было!
Ночь близилась к концу. На востоке чуть светлела заря. Васька разбудил Павлушку.
— Вставай, светает. Идем к Фильке.