Учитывая вышесказанное, необходимо вглядеться с более х близкого расстояния, с немного более близкого расстояния, необходимо вглядеться с как можно более близкого расстояния в пресловутое дело Эрве. Надо разглядеть, что оно означает и что в нем заключено. И при его рассмотрении надо сказать, что те, которые сфабриковали и несут ответственность за дело Эрве, сфабриковали и ответственны за эрвеизм, они совершили тягчайшее посягательство, нанесли неизмеримой силы удар, смертельный удар по общественной вере в невиновность Дрейфуса. Из–за них, прежде всего из–за них, из–за Жореса, в той мере, в какой он уполномочил Эрве, даже из–за Дрейфуса, в той мере, в какой он уполномочил Жореса, мы снова скатились на средний уровень, находящийся на середине бесконечного подъема, с которого нам, как уже говорилось, не сойти, никогда не подняться, это и есть тот уровень, с которого, как мы сказали, истории не подняться никогда.
Ибо надо, наконец, в нескольких словах разобрать механизм этой опасной, этой смертельной демагогии. Кажется, если только мне не изменяет память и мои воспоминания верны, в течение всего дела Дрейфуса мы пытались доказать, что Дрейфус не был предателем. Насколько я помню, именно наши противники старались доказать или в конечном счете настаивали на том, что он был предателем. Они, а не мы. Насколько я помню. Мы утверждали, что он не был предателем. Насколько я помню, у всех у нас, у тех и у других, был общий постулат, общее место, и в этом было наше достоинство, то общее, что составляло достоинство всей битвы, то, что вскоре стало нашей силой, и это общее начальное положение, безусловное, бесспорное, вызывавшее всеобщее согласие, даже не обсуждавшееся, поскольку было несомненным, всюду подразумевалось, и стыдно сказать, само собой разумелось, оно заключалось в том, что предавать нельзя, что предательство, и именно воинское предательство, — ужасное преступление. Но мир изменил свой лик в родимом нашем крае. [265] И весь общественный механизм был разобран, переделан и собран наоборот с тех пор, как пришел Эрве, из–за того, что пришел Эрве. Эрве — это человек, утверждающий противоположное.
Антидрейфусары и мы, дрейфусары, говорили на одном языке. Мы говорили на равных. Мы определенно говорили на одном патриотическом языке. Мы говорили на равных, как патриоты. Мы основывались на одних и тех же предпосылках, на одном и том же патриотическом постулате. Предметом спора и было как раз то, кто из нас — они или мы — лучшие патриоты, и то, что это стало предметом спора, уже доказывает, что они и мы вместе, мы были патриотами. По праву, по замыслу это и составляло предмет спора. Мы, стоявшие по эту сторону спора, были не только искренними патриотами, но, прежде всего, патриотами по сути, тем более, что это у нас оспаривали. К тому же мы были патриотами пылкими, может быть яростными, потому что нам публично отказывали в патриотизме, и особенно, быть может, потому что в силу нашего географического положения на ментальной и сентиментальной карте мыслей и чувств, в силу обстоятельств исторические события не всегда позволяли нам выглядеть патриотами.
Основываясь на одном и том же постулате, исходя из одного и того же постулата, мы говорили на одном и том же языке. Антидрейфусары утверждали: Воинское предательство — это преступление, и Дрейфус совершил воинское предательство. Мы утверждали: Воинское предательство — это преступление, и Дрейфус не совершал предательства. Он не виновен в таком преступлении. Но мир изменил свой лик с тех пор, как появился Эрве. Казалось, продолжается все тот же разговор. Дело продолжается. Но было уже не то же самое дело, не тот же самый разговор. Оно перестало быть тем же самым. Оно стало другим, бесконечно иным, потому что сам язык стал другим, бесконечно иным, потому что сам предмет спора перешел в иную плоскость. Эрве — это человек, который утверждает: Предавать надо.
265
Цитата из трагедии Ж. Расина «Федра», акт 1, сцена 1, стих 34–36 / Перевод M А. Донского //