Выбрать главу

Мы были великими. Мы были величайшими. Сегодня те, о ком я говорю, это мы, люди, бедно, ничтожно мало, нищенски зарабатывающие себе на жизнь. Но я не вижу, чтобы евреи бедняки и здесь тоже отличались от нас, чтобы они ; легко зарабатывали себе на жизнь, чтобы им не было трудно, чтобы им было легче, чем нам, зарабатывать себе на жизнь. Может быть, даже наоборот. Ибо они все–таки поддерживают друг друга, хотя и меньше, чем принято думать, меньше, чем принято говорить, а иногда сражаются между собой и предают друг друга, но зато им приходится сталкиваться с вновь возникшим сегодня, со все возрастающим антисемитизмом. Я вижу, что все вместе, евреи и христиане, бедные евреи и христиане, мы все зарабатываем себе на жизнь, как можем, обычно плохо, ничтожно мало в этой подлой жизни, в этом подлом, в этом гнусном современном обществе.

Но даже в самой нашей нищете и в силу самой нищеты мы хотим быть великими, величайшими в прошлом. Именно потому, что нам никогда не остаться в скрижалях истории. Если бы у нас, подобно стольким другим, была бы запись в скрижалях истории, если бы у нас, подобно некоторым, была бы запись, соразмерная нашему усилию, нашему намерению, тому, чем мы были в действительности, уж мы бы сумели заплатить за нее цену сполна, и могли бы не настаивать на должном к нам уважении. Мы так дорожим, так ценим историческую запись в мирской памяти человечества, что уважение истории нам важнее любого другого, почета. И мы от него еще бы и выиграли. Поверили бы, что выигрываем.

Но как раз потому, что мы бедняки, обделенные имущественно и обделенные вниманием истории, как раз потому, что нас презирают и не признают богачи и самая великая из них — история, необходимо, чтобы нам самим особенно в нашей среде, было понятно, чтобы мы знали о том, что были величайшими. Мы можем не говорить этого другим, мы знаем, что другие, если им угодно, не обязаны заниматься нами. Но если мы не говорим об этом между собой и в сокровенных наших речах, то только потому, что оно само собой разумеется, что нам все известно. А главное, нам не надо оправдываться, обращаясь ни к кому–либо, ни к истории.

Мы согласны, чтобы над нами смеялись, но мы хотим быть великими в прошлом.

Вот, дорогой Галеви, до какой тоxки мы дошли, вот, мой дорогой Галеви, что я называю испытанием совести. Вот, что я называю выражать сожаление, приносить извинения. Вот, что я называю покаянием, достойным уважения покаянием. Мое наказание — давать опровержения. Вот, что, по–моему, значит усовеститься. Вот моя манера испытывать укоры совести. Вот так я облекаюсь в длинную рубаху, надевая на шею веревку, пеньковую веревку. Вот так я держу мою свечу. Считается, что мы пришли навести беспорядок в обществе, в котором якобы был порядок. Просто так. Бескорыстно. Но надо же видеть, что существуют мнимые порядки, прикрывающие, скрывающие собой еще худшие беспорядки. [295] Здесь обнаруживается то, о чем мы уже говорили по поводу эгоизма богатых в современном мире, класса богатых, эгоизма буржуа. Этот эгоизм затрагивает их разум. Их зрение. Даже политическое видение ими политического мира. При Мелине [296] был порядок. Но прогнивший порядок, слабый порядок, чисто буржуазный порядок. Наш сотрудник Галеви прекрасно определил его, как порядок, существовавший при Луи Филиппе, [297] при Гизо, [298] в последние восемь, десять, двенадцать лет при Луи Филиппе. Кажущийся порядок (как, впрочем, и сегодня), смердящий порядок, смертоносный, мертвый, умерщвленная плоть (как и сегодня). Во всяком случае, тогда тоже наступал кризис, как он наступает и сегодня. Порядок, смертельный для плодотворности, глубинных интересов, для долговременных интересов расы, народа, родины.

В действительности в течение долгого времени подлинное положение наших предшественников состояло не в том, чтобы говорить и верить, что Дрейфус виновен, но верить и говорить, что, будь он невиновен или виновен, ради одного–единственного человека все равно не нарушают, не сокрушают, не подвергают опасности жизнь и спасение народа, ради одного–единственного человека не подвергают риску жизнь и спасение народа, великое спасение целого народа. Имелось в виду мирское спасение. Нужно видеть, и я это скажу, я напишу об этом в моей Исповеди, что раз наша христианская мистика в самой своей высшей точке так полно, так точно совпала с нашей французской мистикой, с нашей патриотической мистикой, сплавленными все вместе в нашей дрейфусистской мистике, то и наше место мы определили только с точки зрения вечного спасения Франции. Что же мы говорили в действительности? Все было против нас — мудрость и закон, — я подразумеваю человеческую мудрость, человеческий закон. То, что мы делали, было из разряда безумия или из разряда святости, имеющих столь много схожего, столько тайных совпадений с точки зрения человеческой мудрости. Мы шли, мы действовали вопреки мудрости, вопреки закону. Вопреки человеческой мудрости, вопреки человеческому закону. [299] Вот, что я хочу сказать. Что же мы в действительности говорили. Другие говорили: Народ, целый народ — это огромное соединение интересов, самых законных прав. Самых священных. Тысячи, миллионы жизней зависят от них в настоящем, в прошлом, (в грядущем), тысячи, миллионы, сотни миллионов жизней составляют народ в настоящем, в прошлом, (в грядущем) (миллионы памятей) и на протяжении всей истории хранят неисчислимые интересы. Законные, священные, неисчислимые права. Целый народ, составленный из людей, целый народ, составленный из семей; целый народ, представляющий права, целый народ, представляющий законные интересы, целый народ, состоящий из жизней; целая раса; целый народ, хранящий память; вся история, все восхождение, весь порыв, все прошлое, все грядущее, все обещания народа и расы; все, что неоценимо, неисчислимо, бесценно, потому что происходит лишь единожды, потому что достижимо лишь один раз; потому что никогда не повторится; потому что это удача, единственная; народ, и особенно именно этот народ, самоценен; наш древний народ; народ не имеет права рисковать всем этим, и первостепенный суровый долг народа не рисковать собой ради одного человека, каким бы он ни был, сколь бы законными не были его интересы или права. Пусть даже самыми священными. У народа не может быть такого права. Град нельзя обречь на погибель, град никогда не гибнет ради одного (единственного) гражданина. Таков был язык подлинной гражданственности и мудрости, такой была сама мудрость, сама древняя мудрость. Таким был язык разума. С этой точки зрения очевидно, что Дрейфус должен был пожертвовать собой ради Франции; не только ради покоя, но и ради спасения Франции, которую он подвергал опасности. И если он сам не хотел принести эту жертву, надо было при необходимости принести в жертву его самого. А что же тогда говорили мы? Мы говорили, что всего лишь одной несправедливости, всего лишь одного преступления, одного незаконного действия, особенно если они официально занесены в протокол, подтверждены, всего лишь одного оскорбления, нанесенного правосудию и праву, особенно если оно всеобще, законно, национально, легко приемлемо, единственного преступления вполне достаточно, чтобы нарушить любой общественный пакт, любой общественный договор, единственного должностного преступления достаточно, единственного бесчестия достаточно, чтобы обесчестить целый народ. Таков больной орган, заражающий все тело. Мы защищали не только нашу честь. Не только честь всего нашего народа в настоящем, а историческую честь нашего народа, всю историческую честь всей нашей расы, сесть наших предков, честь наших детей. И чем грандиознее наше прошлое, чем больше мы храним в нашей памяти (тем больше, как вы говорите, наша ответственность), а значит, тем яростнее мы должны ее защищать. Чем грандиознее прошлое, стоящее за нами, тем самоотверженнее нам и надо его защищать, сохранять его чистоту. Но в жилах у меня чиста пребудет кровь[300] [301] Такими были правила, честь и порыв у Корнеля. Таким был старинный, корнелевский порыв. Такими были правила, честь и порыв у христиан. Одно–единствеиное пятнышко марает целую семью. И пятнает целый народ. Одна малюсенькая помарка пятнает честь целой семьи. Одна–единственная малюсенькая помарка пятнает честь целого народа. Народ не может оставаться с нанесенным, перенесенным им оскорблением, с преступлением, ответственность за которое так торжественно, так окончательно возложили на его плечи. Честь народа неделима.

вернуться

295

Последователь Пеги Эмманюэль Мунье (1905–1950) вновь обратится к этой идее при создании своего журнала Эспри в 1932 году, чтобы «порвать с установившимся беспорядком».

вернуться

296

Мелин Жюль (1838–1925) — французский политический деятель, глава правительства во время Дела Дрейфуса. Враждебно относился к пересмотру Дела. Ушел в отставку после выборов 1898 года.

вернуться

297

Луи–Филипп (1773–1850) король Франции (1830–1848 годы). После Июльской революции 1830 года он был приведен к власти крупной либеральной буржуазией, которая таким образом еще раз предала интересы народа во имя «порядка», гарантировавшего ее собственные интересы.

вернуться

298

Гизо Франсуа Пьер Гийом (1787–1874) — французский политик и историк. В годы буржуазной монархии Луи–Филиппа поддерживал его правление и занимал посты в правительстве.

вернуться

299

Сравни с «Первым посланием Коринфянам» апостола Павла: «Ибо слово о кресте для погибающих юродство есть, а для нас, спасаемых, — сила Божия» (гл. I, стих 18) и «Потому что немудрое Божие премудрее человеков и немощное Божие сильнее человеков» (гл. I, стих 25).

вернуться

300

Корнель М. Театр. T. 1 / Пер. Ю. Корнеева. М.: Искусство, 1984. С. 243.

вернуться

301

Корнель. Сил (акт 1, сцена VI, стих 344).