И все — очень быстро. Полчаса — предел.
Лейтенанты разбегаются, и вокруг — крики и суета. Иногда — выстрелы.
Мой новоиспеченный заместитель остается и долго смотрит на меня тяжелым взглядом.
— Страшные времена наступили, — глухо говорит он и вздыхает.
— Да, — соглашаюсь я. — Паршивые времена.
— Нам их не пережить.
— Нет.
— Но мы попробуем?
— Мы попробуем.
Он протягивает мне руку. Я пожимаю его крепкую ладонь.
— Я с тобой, капитан.
— За работу.
— Есть!
Полыхающая столица остается далеко за нашими спинами. Мы идем нестройной колонной, груженные всем подряд. Чуть больше четырех сотен. Рядом со мной — та самая девчушка. Не отходит ни на шаг. Смотрит на меня и чуть заметно улыбается. Как будто бы жизнь идет своим чередом.
В городе уже несколько часов зачистка, Над крышами наших домов кружат вертолеты, заливая все жидким пламенем там к окраинам подступает корпус чистильщиков. Им в этом городе никто не нужен.
Нам везет, и на нас никто не обращает внимания. Пока что им не до беженцев. Хотя беженцы им тоже не нужны. Но только мы — не беженцы. Мы — партизаны.
Мы уходим в горы, как когда-то давно уходили наши деды и прадеды.
Мы обречены, потому что наш народ и наша страна стали лишними в этом мире. Нужна только наша земля. Но эта земля — наша. И терять нам больше нечего.
Рано или поздно нас выследят и уничтожат.
Но пока мы живы — будет война.
Потому что я — солдат.
ДОЖИТЬ ДО ПОБЕДЫ
Сергей Раткевич
СТАРШИНА
Жара. Это только вначале кажется, что попал в духовку. Это только вначале… хруст песка на зубах, высасывающий влагу зной и дышать нечем. Потом… Потом это просто становится каждодневной пыткой. Жара — это звон в голове. Жара — это когда распухший язык и во рту горько. А сейчас горько не только во рту.
Потому что — все кончено. Потому что в живых остались только вы двое. Ты и Федька. Потому что все остальные — трупы. Все, кроме тех, которые с той стороны. Которые вот-вот поднимутся в атаку.
— Витек, у тебя патроны остались?
Долгое, как зной, молчание и шелестящий выдох:
— Последний. — У тебя и правда остался последний. Как же это ты так не рассчитал?
— Витек, дай его мне… — Суматошное мельтешение. Слова, как разноцветные пятна, за секунду до обморока.
— Витек, дай, будь другом… ну, пожалуйста, дай!
Слова булькают, как пузырьки, как проклятые пузырьки проклятой воды, которой нет. Ничего нет, кроме синей жары и тех сволочей, тех, которые с той стороны. И ведь патрон и в самом деле единственный.
— Витек, ну дай…
— Последний, — повторяешь ты потрескавшимися губами, не понимая, он что не слышит, что ли? — А у тебя что, кончились? — Ты не узнаешь своего голоса. Быть может, это уже и не твой голос.
— Кончились, Витек, ни одного не осталось. — И такой ужас в этих словах.
— Ну так какая разница? — Какая разница, кто выстрелит последним, хочешь ты сказать, все равно потом придут они, с кучей патронов. И все кончится.
— Витек, я тебя умоляю, дай… дай застрелиться… а то ведь придут, мучить будут, не могу, Витек, боюсь, страшно мне…
Знакомый голос расползается, плавится от синей жары. Ты уже не узнаешь его, ибо он неузнаваем. Застрелиться? Страшно? А то ведь придут, мучить будут?
— А ты отдай, отдай патрончик-то… отдай патрошечку… а я тебе — воды, хочешь? Еще глоточек остался, ну? — Вновь наплывает этот знакомый чужой голос.