Свен спокойно и точно расстрелял последние имевшиеся в его распоряжении стрелы. Ради Конрада, который еще держит нижний ярус, он надеялся, что ни одна не пропала даром. Вряд ли это имело принципиальное значение, если честно: огоньку спички все равно, зальют его сотней ведер воды или же девятью десятками. Просто Свен всегда был спокоен и точен. Он не изменил себе и теперь. Расстрелял стрелы, додумал про спичку, отложил арбалет и умер.
Стены Ущелья наконец расступились, выплевывая свою добычу: чуть живого, но непобежденного человека. Впереди маячила дозорная башня. У Эсташа подкосились ноги, но это было не страшно: от башни к нему уже бежали.
Конрад Кондор в последний раз огляделся по сторонам. Неожиданно стало особенно тихо. Он был один — живой — на залитых кровью булыжниках. Если кто еще и оставался, то на другой стороне стен.
— Эй! — гаркнул он. Ответа не было.
Оставалось самое неприятное — ждать, пока проломят ворота. Он бы предпочел кончить дело быстрее. С другой стороны, так он успеет чуть-чуть передохнуть. И захватит с собой на одного врага больше.
Вдруг взгляд его зацепился за маленькое яркое пятнышко между камней на стене. Конрад подпрыгнул, сорвал цветок, выросший из чудом занесенного в каменный мешок семечка. Повертел в пальцах. В ворота глухо бухало, и древесина уже начинала трещать. Тогда Конрад сунул цветок в петлицу и перехватил меч поудобнее.
Старый рыцарь остановил коня, всматриваясь вперед.
Где должны были быть видны обожженные развалины, густо росли цветы. Под ветром колыхались бледно-лиловые, как разведенные водой чернила, бледно-пурпурные, как разведенное водой вино, волны. В воздухе плыла медовая сладость.
Chamaenerion, он же кипрей, копорка, хорошо растет по вырубкам и гарям.
Алексей Гридин
РУБЕЖ
К вечеру небо заволокло тучами. С востока, там, где проплывающие облака царапались о горы, похожие на шипастый драконий хребет, взрыкнул гром — раз, другой, третий. Лиловый отсвет молнии блеснул в окне.
В доме Доннерветтеров заканчивали ужинать.
— А вот интересно, — как бы просто так, ни к кому не обращаясь, спросила Клара, — что они сейчас делают?
Клара не пояснила, какие такие «они» имелись в виду, однако в этом доме принято было понимать друг друга с полуслова.
— Ага, мать, правильно ты говоришь — интересно, — поддакнул дед Авессалом, который, несмотря на свою глухоту, расслышал, что сказала его жена. — Сынок, ты бы глянул в шар…
— Да что в него глядеть? — беспечно отозвался Элджернон, гоняя вилкой по тарелке маринованный опенок. Зубцы вилки тщетно скрипели о фарфор, скользкий гриб не сдавался, суетливо мечась туда-сюда. — Что глядеть-то? — повторил Элджернон. — Я и так вам скажу: маршируют.
— Почему ты так думаешь, братец? — спросила Мария-Роза.
— Да потому что у них там империя, — пояснил Элджернон, одновременно наконец одерживая победу над опенком. С маслянистым чмоканьем добыча была насажена на вилку и отправлена в рот. — Маршировать — это то, что в империях умеют делать лучше всего.
Словно бы в подтверждение его слов, гром ненадолго смолк, и вместо него ветер принес с востока рокот барабанов. В нем пульсировала скрытая угроза. «Берррегись, — выводили барабаны, — берррегись. Мы до вас доберрррремся. Мы с вами разберрррремся».
— Вот научатся ходить строем ровнее, правильно тянуть ногу и орать строевую песню — и пойдут к нам, — продолжил Элджернон, отставил пустую тарелку и положил поперек нее вилку, с помощью которой минуту назад нанес поражение грибам — их так замечательно мариновала Клара Доннерветтер в свободное от спасения мира время. — А опята у тебя, мам, — объеденье. Пальчики оближешь. Мммм.
— А почему песню орут? — поинтересовалась Мария-Роза. — Песни ведь обычно поют, разве нет?
— Строевые песни орут, — пояснил дед Авессалом. — Даже не орут, дорогуша моя, нет, — он назидательно покачал старческим узловатым пальцем, заворочался в кресле-качалке, едва не уронив прикрывавший колени клетчатый плед, и добавил: — Строевую песню выкрикивают во всю глотку. Готовятся. Скоро придут, наверное.
— А все равно не страшно, — вздохнула Клара. — Не они первые. И, к сожалению, последними эти тоже не будут.
Отбросив со лба прядку седых волос и добродушно усмехнувшись, отчего неровные морщинки вокруг хитроватых зеленых глаз на мгновенье обратились задорными лучиками, Клара окликнула дочь:
— Милочка, как там наша гостья? Спит еще?
Мария-Роза, разливавшая по высоким хрустальным бокалам подогретое вино, не поворачивая головы, ответила:
— Спит. Да она, мам, до завтра проспит. Умаялась, бедняжка.
— Ты это называешь «умаялась»? — усмехнулся Элджернон. — Девочка несколько дней кружила по пустыне, чтобы обойти имперские посты. Выбралась к нам голодная, полуголая, с солнечным ударом. Как еще дошла — не знаю. Могла там и остаться.
— Да, — протянула Клара, беря бокал и любуясь игрой искорок в рубиновой жидкости, исходящей ароматным парком. — Видели бы вы, какая она была в тот день, когда мы с ней встретились у Рубежа.
Лес наслаждался июлем. Замшелые дубы со скрипом ворочались приземистыми узловатыми телами, честно стараясь и себе добыть еще толику солнечного света, и не обидеть излишне скромный подлесок, который мог застесняться и не найти слов, чтобы попросить стариков подвинуться. Где-то там, где теплый ветер неторопливо перебирал листья в кронах, распевал вовсю хор малиновок. Клара Доннерветтер споро шагала по тропинке, с сожалением во взоре оставляя позади то одну, то другую изумрудно-зеленую полянку, испещренную красными точками земляники.
— Стара я стала, ох, стара, — пробормотала Клара, остановившись, и оперлась рукой о ближайший дуб. — Вот помру — кто им ягод-то соберет? Грибы еще кой-как подобрать успеваю, а на ягоду-то и времени не хватает. Ох, не хватает, ребята, на ягоды-то времени.
Бормоча под нос что-то еще в таком роде и непрестанно жалуясь непонятно кому на боли в пояснице, Клара, седенькая благообразная старушка в аккуратном синем с белым платье, довольно бодро зашагала дальше, торопясь успеть к одной ей ведомым потаенным грибным местам, но снова замерла, расслышав чутким слухом обитательницы Рубежа конский топот.
— Ага, — сказала она себе, делая шаг с тропы в сторону густого малинника, где ее кожаные башмачки с бронзовыми пряжками утонули в траве. — Ага. Вот как, значит. Еще один. А может быть, и одна. Ох, как нехорошо это.
Сокрушенно покачав головой, Клара принялась ждать всадника.
Вскоре он настиг Клару. Вернее, не всадник, а всадница. Молодая еще девчонка, поджарая, подтянутая, похожая чем-то на породистую лошадку, точь-в-точь такую, чьи бока сжимали ее стройные ноги. Цепкий взгляд Клары мгновенно скользнул по всаднице, оценивая. Так, костюм для верховой езды — бархатный, черный. Берет — бархатный, черный. Из-под берета струится волна волос — наверняка не бархатные, но тоже черные. Скрипучее кожаное седло — черное как ночь, без единого украшения, даже шляпки крошечных гвоздиков окрашены в тон. И только глаза — зеленые. И только тонкое кольцо на правом указательном пальце — золотое.
— Уйди с дороги, — выпалила девчонка, придерживая лошадь. — Ты меня не остановишь. Ты… Ты… Ты права не имеешь!
— Бог с тобой, девонька. — Клара, стоявшая стороне от тропы и совершенно не мешавшая никому, кто хотел бы проехать, удивленно сморгнула. — Я тебя не держу. Хочешь — дальше езжай, хочешь — разговоры со мной веди.
— Знаю я вас, — нервно выкрикнула наездница, удерживая нетерпеливо пританцовывающую на месте лошадь. — Вы, ну, те, которые на Рубеже, — вы все делаете, чтобы не пустить нас туда.
— А зачем тебе, девонька, туда? — мягко поинтересовалась Клара.
— Там, — мечтательно прикрыв глаза, проговорила девчонка, — свобода. Там нет жестоких стискивающих рамок общества, угнетающего истинно вольных людей. Там всякий является тем, кто он есть на самом деле, а не тем, кого выпестовали из него родители, друзья и просто знакомые. Только там ты можешь делать то, что хочешь, а не то, что нужно. Там тебе не говорят «нельзя».