- Доставили, - причмокнул Арнольд, будто пробуя слово на вкус. А оно означало, что из молодого, полного сил и энергии мужчины, ходящего, где захочет, и занимающегося тем, чем заблагорассудится, в миг он превратился в какую-то вещь, в безвольный предмет, как чемодан, - теперь не он идет, куда захочет, а его доставляют, везут, пакуют. - Мне больно... Я не хочу...
Он всхлипнул. Его затрясло.
Лена резко подалась к нему, затравленно заозиралась, глядя, как взвились линии на экранах, и слыша, как тревожно запиликала аппаратура. В палату вбежала медсестра...
Для Арнольда потекли монотонные больничные дни. Постепенно он приходил в себя. Рядом была Лена, он видел, что ей тяжело, она находится на грани нервного срыва, круги залегают под ее глазами все более глубокие, но его почему-то это совершенно не волновало. Были вещи похуже.
Физически ему становилось лучше. После ранения он потерял много крови, едва не расстался с жизнью, но в конечном счете отделался легко и потихоньку шел на поправку. Но этого не скажешь о его душе. Ее стервятниками терзали страхи. Он возвратился с того света, постоял на краю пропасти, и одно воспоминание об этом наполняло его холодным, стискивающим все внутри ужасом. При этом его терзало не столько само сознание того, что человек смертей, и не ощущение того, что он был уже практически за гранью смерти и чудом вернулся обратно. Его терзали острыми осколками от разбитого стекла засевшие в душе мельчайшие детали.
Детали, детали. Когда медсестра принесла ему на завтрак апельсиновый сок, он застонал и сбросил с подноса бокал.
- Нет!
Ему постоянно вспоминался вкус дрянного апельсинового сока на губах. Тогда будто наяву вновь бил по ушам грохот выстрелов, по телу проходила ледяная волна и все вокруг покрывалось налетом отвращения. Тисками сдавливала память о безболезненном ударе пули в грудь. И мысли устремлялись к тому Моменту. Он переживал его вновь. И во сне его тоже безболезненно, и от того еще страшнее, барабанили пули. Он кричал, просыпался, чтобы в очередной раз убедиться - ни пробуждение, ни сон не помогут. Во сне давят кошмары. В яви живут воспоминания и тот проклятый вкус апельсинового сока на губах. Когда его сознание прояснилось, он спросил:
- Лена, что дома? Что с Глушаком?
-Он...
- Говори.
- Он погиб. Умер прямо на месте.
- А герой-любовник?
- Дон Педро? Такие подонки коптят небо долго! - зло воскликнула она. - Я их ненавижу, Арнольд! Это не люди... Это... - Она замолчала, увидев, что муж прикрыл глаза.
Больше они о делах не говорили. Вопросы он не задавал. Ему не хотелось возвращаться в мир, ставший для него источником кошмара. Но он понимал, что рано или поздно возвращаться придется.
Он уже начал вставать и без посторонней помощи передвигаться по своей отдельной люксовой палате. И однажды он решился задать вопрос, который до этого при их разговорах был табу:
- Что сейчас в Полесске?
- Тихо пока, - отведя глаза, произнесла она.
- Что было после стрельбы?
- Что было? - Она закусила губу, чтобы не расплакаться. - Ты не представляешь, что было... Я-на таблетках. Не знаю, что делать. Казимир мечется, как потерявшаяся собака, талдычит про какие-то бумаги и банковские счета. А я вижу: лично ты его совершенно не интересуешь. Свинья! Ты лежишь одной ногой в могиле, а он бабки врачам отстегнул, в палату проник и у тебя номера счетов выспрашивает... Скотина, ненавижу!
- Тише, Ленок. Тише. Плут, он и есть Плут.
- Думаешь, он твою особу настолько обожает, что для тебя самолет нанял? Из-за того, что ты его друг? Да если бы ему было выгодно, он бы тебя своими руками дострелил бы... Ему номера счетов нужны были, чтобы ты их в могилу не унес...
- Счета всем нужны, - криво усмехнулся Арнольд, ощущая, как снова начинает бить дрожь и все теряет четкость, а в голове гудит электрически.
- Ты не представляешь, что это было. Дон Педро очухался, его врачи накололи успокоительными. Он мне звонит и советует из дома не выходить и никому не открывать... Представляешь... Себе охрану нанял - жлобов из охранного агентства, ночью семью вывез в неизвестном направлении, забаррикадировался в офисе - оборону держать. А мне хоть бы одного человека выделил. Я к Нонне дочку сама отвозила, тряслась, боялась, что остановят по дороге, затолкают в машину. - Ее передернуло. - И никому дела нет.
- Педро ничем не помог?
- Помощник. Я слышала, когда все утряслось, больше никого убивать не стали, он через неделю компашку в своем офисе собрал, пьянку закатили, и неделю не просыхал. А потом встретился с Плутом обсудить, как делить твое имущество, если ты умрешь... Представляешь?
- Рано, суки, обрадовались.
- Ничтожества! Я их ненавижу всех, - всхлипнула она. - Ненавижу все ваши дела... Я хочу жить спокойно...
- И сидеть на пятьсот рублей зарплаты в библиотеке! - крикнул он так, что внутри что-то чуть не оборвалось. Он закашлялся. - Хочешь, как людишки все быть? Деньги до зарплаты считать, да? Мечтаешь ездить в общем вагоне? И чтобы дети наши ездили в общих вагонах? Нужно в жизни все брать, пусть силой, потому что никто просто так ничего не дает.
Он закашлялся, но не мог замолчать:
- Ты пойми, мы и те, другие, которые обычное быдло, росли вместе, в одних институтах учились. А сейчас вдруг стало ясно, кто чего стоит. Кто создан для того, чтобы прозябать, не в силах сделать свою жизнь. А кто умеет жить и делать деньги... Это водораздел. Такое бывает в истории редко. Все получили столько, сколько стоят. Все встало на свои места... Но просто так ничего не дается. За место под солнцем дерутся.
- Я устала...
- Все это нытье. Если бы я стал ныть и сетовать на то, что вокруг мерзавцы, то давно сошел бы с дистанции. И ездил бы в общем вагоне, как все идиоты. Как быдло, которое небо коптит только для массовки... Понимаешь, мы заслужили жить лучше их. Потому что мы лучше... Сильнее. Каждый получил свое. Свое... Свое...
- Свое. Кому деньги, кому пуля, - чуть не плача, произнесла Лена.
- Пуля, - это слово всколыхнуло в нем воспоминания... И он снова впал в прострацию.
На следующий день с утра, когда в окно светило летнее веселое солнце и гнало из души хмарь, он потребовал у Лены более подробный отчет о том, что происходит в Полесске.
- Похоронили Глушко с помпой. Весь город был, - рассказала она. - Инесса вся в черном, успела выписать черное платье из Парижа! Тварь такая, вроде скорбит, а прямо на кладбище по сторонам глазами стреляет, к мужикам приценивается!