– Что именно? – полюбопытствовала Даниэлла.
– Серый пристегивающийся галстук. Представляете, каждый день один и тот же! Может, у него был целый комод этих галстуков, не знаю. И не могу представить лицо бабушки, – а ведь я ее любила! Зато галстук… Он залоснился и поблескивал. А в нижнем левом углу темнело абсолютно круглое пятно… Почему я помню это, а не что-то куда более важное? Что это говорит обо мне?
– Что это говорит о памяти в целом? – поддержала Клер. – Об истории, биографии, автобиографии?
– Как звали этого парнишку? – спросила Даниэлла.
– Понятия не имею. Галстук, и все.
– Во втором или третьем классе через проход от меня тоже сидел мальчик. Не назову его имени, и даже лицо расплывается перед глазами, зато из уха всегда торчал огромный катышек серы…
– О Господи, меня сейчас стошнит! – завопила Даниэлла. – Клер, как у тебя язык повернулся?!
– Знаю, – отмахнулась она, допивая коктейль и причмокивая от удовольствия. – Омерзительная деталь, но я так ясно вижу щеку мальчишки и это вечно грязное ухо. Неужели мать никогда не проверяла его уши перед тем, как отправить в школу? Неужели никогда не заставляла мыться?
– Интересно, почему учительница не послала его матери записку с требованием умыть грязнулю? – воскликнула я, мгновенно представив свою мамашу, решительно и не слишком осторожно орудующую ватной палочкой.
Что за чудесные воспоминания!
– Почему я так и не сумела его забыть? – продолжала Клер. – И что это может означать для меня сейчас? Полагаю, в свое время это было занимательно, как в фильме ужасов. Но зачем мой разум зря тратит силы, сохраняя подобную информацию? Почему мне не вспомнить, как по-французски, скажем, «полка», зато чертов мальчишка с немытыми ушами останется со мной навсегда?!
– Одна из мрачных шуток Господа, – бросила я.
Клер выглядела крайне расстроенной.
– А вот и приятные воспоминания, – ободрила я. – Катание на санках. Или книга, которую я любила в детстве. Даже помню заглавие и знаю, что мне нравилось содержание, хотя уже трудно сказать, почему именно. Что это за воспоминание? Нечто вроде черно-белого кино. Почему воспоминания не могут быть цветными? Послушайте, это поразительно. Гарантирую, что к завтрашнему вечеру я не сумею пересказать детали этого разговора.
Столь меланхоличное наблюдение немного омрачило наш праздник. Правда, мы немного оживились, когда Молодой Мужчина и Молодая Женщина поднялись из-за стола. Мужчина обвил массивной ручищей тонкую талию подруги и повел ее к ступенькам террасы.
Даниэлла кивнула с видом, который, вне всякого сомнения, считала мудрым. Сколько «Маргарит» она высосала?
– Этот тип? В точности как остальные. Все мужчины одинаковы. Совершенная противоположность женщинам. Венера и Марс. Вы просто не понимаете. Противоположные полюса. Мужчины – идиоты.
– Опять ты завелась, – пожурила Клер. – Обобщаешь. А зачем?
– Почему бы и нет? – вступилась я, увидев, как Даниэлла вдруг необычайно заинтересовалась донышком бокала. – Разве она кого-то обидела? И к тому же Даниэлла никому не указывает, что делать. Просто наблюдает и комментирует. Это ее право как американской гражданки.
– На свете не бывает полных противоположностей, – терпеливо пояснила Клер. – Так называемые противоположности существуют благодаря друг другу. И определяют друг друга. Свет – противоположность темноты, потому что он не темный…
Даниэлла, подняв глаза от бокала, озадаченно уставилась на нее:
– Значит, все только часть чего-то еще? Чего?
– Господи, какое занудство! – воскликнула я. Неужели мы до того нагрузились? – Сколько нам вообще лет? Пятьдесят, что ли?!
– Интеллект не имеет никакого отношения к возрасту, – заявила Клер. – Это аксиома.
– Значит, теперь мы говорим об интеллекте? И то, что мы сейчас дуем «Маргариты», тоже связано с интеллектом? Ха! Никогда бы не подумала!
Даниэлла широко улыбнулась:
– Хочешь сказать, что не распознала бы интеллект, даже если бы он укусил тебя в задницу?
– Разумеется. Что у меня, глаза на затылке, что ли? Если бы он, скажем, укусил меня в живот, может, и был бы шанс его распознать. И я поверить не могу, что ты произнесла слово «задница». Ха! С кем поведешься! Вот что значит водиться со мной!
– Не дай Бог! Мужчины не любят, когда женщины сквернословят!
Я показала ей язык и заказала еще по «Маргарите».
Час спустя мы притащились домой и, хотя не было еще девяти, сразу же выключили свет. Даниэлла тут же захрапела, а Клер исчезла во второй спальне, бормоча что-то про Барби и груди.
Позже, лежа на диване с широко открытыми глазами и ожидая, пока комната остановит вращение, я неожиданно сообразила, что ни разу не услышала от Рика грубого слова, не говоря уже о непристойности. Наверное, это потому, что у него есть ребенок. Просто он перестал ругаться с тех пор, как родился Джастин. А может, он вообще не имел привычки употреблять «нехорошие» выражения.
Ха! Если как следует вспомнить, я никогда не слышала ничего подобного и от папаши. Это не означает, что он не обменивался крепким словцом с приятелями, но в доме, в присутствии жены и детей, – никогда.
В отличие от моего свинского братца Томми.
В отличие от меня самой.
«Может, тебе стоит об этом подумать? – спросила я себя, когда начала проваливаться в сон, а комната замерла. – Может, парни вроде Рика не женятся на таких вульгарных особах, как ты…»
Я подскочила и стиснула голову.
Женятся?
– Мать твою, Джинси, – прошептала я в тишину. – Тебе следует быть поосторожнее с этими «Маргаритами»!
КЛЕР
МАТЕРИ И ДОЧЕРИ, КТО…
Мать позвонила, чтобы предупредить о своем приезде в Бостон. Обычно я радовалась ее визитам. Мы ходили по магазинам, обедали в модных ресторанах, а иногда просто оставались дома: читали, пили чай и болтали обо всем и ни о чем.
Словом, прекрасно проводили время.
Но на этот раз все должно быть по-другому. Теперь, когда я собиралась вступить в ряды замужних женщин, мать развернет бурную деятельность.
О покое следует забыть. Дела прежде всего.
В качестве предосторожности я сунула дневник под матрац, подальше от всевидящих глаз матери. Единственная комната, куда она не заходила, из чистой, по ее словам, деликатности, была наша спальня. Не знаю, что она боялась там обнаружить.
А Уин никогда ничего не делал по дому. Ни к чему упоминать, что он считал это женской работой, так что вряд ли мой жених соберется в ближайшее время менять простыни.
Разложив вещи и проверив гостевую спальню на предмет всех необходимых удобств, мама вышла в гостиную с выражением решимости, какого я не видела на ее лице с тех пор, как она устраивала большой благотворительный бал в папочкином университете.
– Клер, – начала она, – ты уже обдумала обеты?
Я растерялась. С самого детства, мечтая о дне свадьбы, я всегда твердила себе, что было бы неплохо написать собственные обеты. И пусть мой муж сочинит свои.
Но теперь, перед лицом надвигающегося события, я уже не была так уверена.
Да и что я могу сказать о своих чувствах к Уину? О причинах, по которым я выхожу за него, а не за кого-то другого.
Слова, которые я должна была сказать вслух Уину в присутствии друзей и родных, казались пугающе интимными. И внезапно я перестала понимать, хочу ли пройти через это. Смогу ли.
– Э… – начала я.
– Надеюсь, в церкви ты будешь более красноречивой, – заметила мать хмурясь и обратилась к нему: – Уин, дорогой, что ты думаешь насчет обетов?
Тот удивленно вскинул брови:
– Я? Мне абсолютно все равно. Как решит Клер, так и будет. Я на все согласен. – И, расплывшись в своей знаменитой очаровательной улыбке, добавил: – Предупреждаю, леди, что я не специализировался в английском.