Прасковья давно уже с удивлением смотрела на Леонтия и ребенка.
– Левушка, – наконец слабым голосом позвала она, – это кого ты нянчишь?
– Ну што, очухалась, старуха? – спросил, наклоняясь к матери, Леонтий. – Думал, што и тебя заодно уж придется на погост свезти…
– Левушка, говори крепче. Не слышу, штой-то…
– Эва, оглохла, што-ль? – закричал Леонтий.
Старуха закивала головой.
– Все ухи заложило, Левушка, и в голове шумит.
– Чей робенок-то, спрашиваешь? – продолжал кричать Леонтий. – А погляди, не узнала? Твой внучок такой-то вырос, с доброго поросенка будет.
– Катюшкин сыночек?
– Да, Иванушка, Иван Иванович.
– А дедко-то где? – спросила Прасковья, не видя мужа на его обычном месте – на печке. – В Рудневе ночует што ли?
– Эва, – протянул Леонтий, и на глазах его блеснули слезы. – Да ты не помнишь рази? Дедко-то давно помёр, и сорочины уже прошли, скоро полгода будет. Я уж со счета сбился, сколько время ты провалялась. Никак двадцать три недели.
– О-ой, – протянула старуха, с недоверием покачивая головой.
В первую минуту ей показалось странным, что умер муж, с которым она прожила более полувека.
– Царство небесное, вечный покой! – прошептала она, взглянув в святой угол и перекрестившись.
– Ну, слава Богу, хошь один-то развязал тебе руки, Левушка. – Но тут же Прасковья всплакнула.
– И Анюточка померла, – сообщил Леонтий. – И этого не помнишь?
– Какая Анюточка? Не помню, Лева.
– А из двойняшек-то, внучка-то твоя. Этот-то остался, а та померла. А кака была хорошенька девочка…
Суровое, заспанное лицо мужика засветилось нежностью и печалью.
– Ах, кака была девочка, мама! И пожила-то всего-навсего три месяца с одним денечком, на крик кричала, и так-то полюбилась мне… Ночей с ей не спал, на руках качал, и как возьму, бывало, так утихнет, признавала меня. Другие кто и не бери лучше, кричит. А уж глазки-то у ей были, мама, – продолжал мужик, шлепая босыми ногами по грязному, холодному полу, – што твои васильки полевые. Думал – выхожу, нет, померла… Раз под самое сердце подрезала. Кака была девочка! Ваньку вот жалею, да все не так, не доходит до сердца. А Анюточка раз под самое сердце подрезала…
– А Катя-то што, Левушка?
– А што ж твоя Катя?! Как была, так дура дурой и осталась. Вона дрыхнет и горюшка мало. Робенка сама не берет, рази сунешь в руки, ну нянчит, да боязно и давать, как бы не стравила, говорит: «щенок от сучки Миколая Пана». Грех один.
– И так ты, Лева, один и маешься с им?
– А как же?! Ведь не котенок, за дверь не выкинешь. Плачет, душу надрывает, и посердишься, и поругаешься, а часом и поплачешь над им, и вот так и пробьешься до утрия…
– Ты бы Егорушку взбудил.
– Егорушку? Жалко, мама. Тоже и за Егорушкой десять делов. За день так намается малый, што как довалится до лавки, спит, как убитый.
– Бессменный ты мой часовой, – со слезами жалости сказала старуха, – што у кого ни случись, а беспременно упадет на Левушкину голову.
– Вчерась в суде были, мама. Убивцев Ивана Тимофеева судили…
– Ну?
– На полгода отсидки присудили. Все судьи закуплены. Ватажный дал 500 рублев в долг Степану-то с Иваном Горшковым. Они все деньги и ввалили адвакату. За такие-то деньги кажного оправдают…
– Господь с ими. Ивана-то Тимофеича не вернуть нам сердечного… все равно.
– А Сашка-то, убивец, утрось встрел нас с сватом Егором в городе на мосту и пригрозил свата Егора убить. Пьяный Сашка-то. И городовой тут стоял, слыхал, как грозился. Да мы не связывались. Бог с им. Коли суд с ими не справится, так што мы?!
Леонтий помолчал, ходя с заснувшим ребенком из угла в угол.
– Хочу, мама, Егорку женить. Мочи нашей нету, в отделку замаялись. Вот только ждал, когда ты бряшить зачнешь, а то посоветоваться не с кем. Да беда, года не выходят. Хочу владыке прошение подавать.
– А невеста есть?
– Да велел ему присматривать.
– Подумать надоть, Левушка.
– Дело такое, што надоть думать. Ну, спи, чушка, – говорил он заворошившемуся ребенку, укладывая его в зыбку. – Все ноги заморозил с им.
– А как же Аленушка?
– Га, Аленушку твою рукой не достать, покормить ребенка не докличешься. Теперича нужда прошла, и брат Левон нехорош стал. Фома-то пить бросил, присягу принял и ничего держится, намедни с дороги 40 целковых привез и все Алене с рук на руки передал. Ног под собой не слышит Алена-то, загордилась, беда… Ладят на новые земли переселяться… Только собьются с деньжонками, сычас уедут.
Леонтий, уложив племянника, сам взлез на печку, покряхтел, накрылся полушубком, погасил лампочку и тотчас же захрапел.