— Да ты что! — удивился поп. — А-а, ну да, ну да, вы же с Надькой дружили в своё время. Вот ведь, а я и не знал.
— Наукой это не доказано, — подошла я к краю могилы и заглянула внутрь. Ну, работы ещё предостаточно. — А что, кто-то умер?
— Не-а! — хохотнул отец Павел. — Просто наш Егорушка с ума сошёл. Могилу себе роет.
— Может себе, — Пахомов, показалось, заработал усерднее, — а может и кому другому. Представляешь, Света, сорок лет прожил и никогда о переходе в иной мир не думал. Ну, так если, опосредованно. А сегодня вдруг проснулся и со всей очевидностью, с ужасом со всем осознал всю бренность жизни. Прямо как мешком по голове ударили! Жуткое ощущение.
— Просто к богу движешься, — объяснил отец Павел. — Меняешься. Раньше церковь за версту обходил, а сейчас — примерный прихожанин. Одноклассник он мой! — повернувшись ко мне, объяснил он зачем-то.
— Понял, — продолжал Пахомов, — что должен что-то сделать. Подготовиться как-то к расставанию с жизнью. Символически. Даже думать не пришлось — сразу осенило. Могилу надо рыть! Пусть она ждёт меня пять лет, десять, пятьдесят — а я за ней ухаживать стану. Присыплется если — расчищу, дождик пройдёт — воду вычерпаю. А если кому она нужнее окажется — пожалуйста, уступлю. Не жалко. Вырою себе другую.
— Это случайно не дедушка Солженицын завещал? — спросила. Старалась быть серьёзной, ей-ей.
— Да нет, доченька, это жизнь сама завещает, — выразительно и патетично ответил прозревший директор школы. — Ты читала хоть его?
— Не-а. Не смогла. Скучно.
Пахомов перестал копать, оперся на лопату и, выразительно посмотрев на меня, произнёс:
— Александр Исаевич — это совесть наша!
Я деликатно покивала.
— Да, да. А ещё Андрей Дмитриевич!
Он не отреагировал. Вновь принялся за копку.
— По-моему, это белая горячка! — наклонившись к попу, прошептала я ему на ухо.
Тот хохотнул, но тут же постарался заглушить исторгшиеся из груди децибелы.
— Да пьяный просто! — отозвался он так же шёпотом. И вновь затянул: — Роди-и-ительский дом, нача-а-ало начал…
— Ты в жи-и-изни моей, — подхватил дядя Егор, — надё-о-ожный причал…
Русские люди, у них такая логика. Ты ему говоришь — белая горячка, а он в ответ — а-а, пьяный просто. Словно одно из другого не вытекает.
Побрела обратно — и тут меня принакрыло всё же. Смерть, распад, отсутствие… Бррр. И с чего вдруг, вроде такой бодрой была? Не надо себя испытывать кладбищами, против человеческой сущности не попрёшь. Страх не победить.
— Вы всё? — дед с тётей Мариной сидели в сторонке от прибранной могилы, умиротворённые, стаканы уже пустые. — А то я пошла.
И они как-то чересчур послушно зашевелились, поднялись, собрались. Даже слова поперёк не произнесли.
НЕТ ПОКОЯ ГРЕШНИЦЕ
Весь вечер сердце ныло. И на следующий день. Вроде всё как прежде — а что-то поменялось. Напряжение в воздухе. Тоска. Откуда она берётся?
Пыталась заглушить чтением — только хуже. Допоздна смотрела телевизор — на фильме «Один и без оружия» вроде успокоилась. Бандиты, перестрелки, очень простое, чёрно-белое понимание мира, от которого приободряешься и чувствуешь, что жизнь ещё не исчерпана пытливым сознанием, что она не против твоего существования. Лица освежающие.
А потом зачем-то взялась смотреть по областному телевидению «Пять вечеров» — и захотелось удавиться. Сдавленные пространства одной-единственной квартиры, два с половиной персонажа, постоянная ночь или как минимум сумерки. Спутанная геометрия эмоций и понимания жизненных задач. Каждый кадр вопит тебе в лицо: «Жить незачем!»
И зачем-то до конца пялилась. Храбрую изображала. Сильную. Справлюсь, думала.
Не хотелось, сдерживалась, но всплакнула. Все пятнадцать лет своей чёртовой жизни борюсь с жалостью к самой себе — и не могу победить. Слишком юна — поэтому — организм не тренирован. После тридцати должно стать лучше. Если доживу.
Я истеричка и психопатка, это понятно. В этом и плюсы свои, однако. У меня больше путей к отступлению, я вариативна. Когда совсем плохо станет — могу родить новые, совершенно невиданные желобки для откачки эмоций. Так обнадёживаю себя.
Но вообще-то ничего хорошего в этом нет. Любая ерунда способна выбить из колеи. Как сейчас. Даже не могу разобраться, в чём причина. Какая-то периферийная мысль, отголосок забытого чувства, оттенка его — и всё, я в ауте.
— Что-то не так идёт! — растирала глаза на толчке. Специально в туалет спустилась, чтобы дед не заметил. Сама не понимала, что имела в виду — то ли нынешнюю авантюру, то ли жизнь целиком. — В чём-то ошибаюсь. И ещё хуже будет. Я плохая. Я грешница. Природа совершила ошибку, произведя меня на свет.
Тут же пыталась себе возразить, найти объяснение и выход, быть сильной, но очередная беспощадная волна накрывала с новой силой. Разрыдалась в голос. Лишь бы дед не услышал.
Плач очищает организм от шлаков. Снимает напряжение. Я читала.
И полегчало. Хоть на чуток — но и то хорошо.
А глубокой ночью, когда дед вовсю храпел, поднялась с кровати и на цыпочках пробралась к холодильнику. У него там початая бутыль с самогоном, старик время от времени отхлёбывает. Ни разу не напиваясь — он молодец и редкий по деревенским меркам тип. Так вот, налила себе чуть ли не половину гранёного стакана и залпом накатила. Пошло нормально.
Повеселев, заснула и спала до обеда.
«МЕНЯ УБИЛ ПРЕДСЕДАТЕЛЬ»
А могла бы и дольше. Но день этот вместе с умиротворяющей безветренностью принёс один раздражающий аккорд. Впрочем, забегая вперёд, должна признаться, что я только сейчас почувствовала в этих резких вторжениях запредельности раздражение, до этого подобные вмешательства лишь возбуждали.
Деда дома не оказалось. За окнами, на деревенских улицах, царило странное напряжение. Даже пустая дорога, на которую открывался вид из окон дедовского дома, уже произвела на меня странное впечатление. Что-то в ней было не то. Возможно, не в ней самой, а в воздухе, который тужился от напряжения и почти искрил им, но когда по улице, чудно раскачиваясь из стороны в сторону — гораздо чуднее, чем обычно — пробежал Вася-Ворон, а через минуту прогарцевала стайка взбудораженной ребятни, я поняла, что в селе что-то случилось.
У меня хватило ума не выбегать из дома голодной. В чугунке обнаружился тёплый суп, под полотенцем на столе нашлась тарелка с нарезанным хлебом — я на скорую руку перекусила. Голова не болела, но называть её свежей я бы не стала. Впрочем, отсутствие кучки зловредных клеток, вокруг которой и группировалась вся депрессия, ощущалось и радовало. Алкоголь порой полезен. Лишь бы не влюбиться в него как в универсальный антидепрессант.
Суетливые сельчане обеспокоенно и напряжённо пересекали уличные пространства в разнообразных векторах. Как правило, по одному. И совсем не часто. Но выражением лиц действительно озадачивали. Не было в них той летней повседневной беззаботности, что сопровождала их ещё вчера. Посерьёзнели они — и совсем неожиданно.
Пару раз я пыталась поинтересоваться у мелькавших мимо меня граждан о том, что произошло, но выудить чего-либо ценного не удалось. В ответ раздавалось сплошное мычание, сопровождавшееся лишь отдельными осмысленными фразами. Собственно их оказалось всего две: «тело» и «председатель». Они, надо заметить, наводили на достаточно определённые выводы.
— Не беги, там всё уже убрали! — поймал меня за руку выскользнувший из придорожного кустарника растрёпанный Алёша. Тоже взбудораженный.
— Уфф! — выдохнула я, не то от страха, не то от радости. — Что случилось, расскажи ради бога!
Алёша зачем-то огляделся по сторонам, словно нас могли подслушать, потом втянул меня в кусты — внутри оказалась крошечная полянка. На ней мы и примостились на корточках. Я уже пылала от напряжения.
— Кондакова нашли, — сообщил он мне шёпотом. — Прямо у здания сельсовета. Мёртвого.
Сердце отозвалось на новость коротким сжатием. Вполне безобидным. Нечто подобное о судьбе участкового я была готова услышать. Но не была готова к тому, что прозвучало потом.