— Он голый лежал. На спине. И на груди у него чем-то чёрным, углём видимо, сделана надпись.
— Надпись? — почти взвизгнув, не выдержала я. — Какая надпись?
Волнение в груди разом возросло до таких масштабов, что готово было захлестнуть с головой. Словно я сама эту надпись сделала и сейчас ожидала разоблачения.
Алёша будто почувствовал это и посмотрел на меня чуть более странно, чем обычно.
— «Меня убил председатель». Такая.
— Что за чушь! — я нервно ухмыльнулась. — Как человек сам себе может написать такое? Мёртвый человек?
Алёша молчал, чуть прищурился. Изучал нелепый человеческий образчик.
— Чёрт возьми! — дошло до меня. — Ну конечно, это же не он её сделал. Он не мог, он труп. Это сделал тот, кто нашёл тело и хочет указать на Елизарова как на убийцу.
— Или тот, кто хочет Елизарова подставить. Хотя тот так и напрашивается быть обвинённым в убийстве.
— Почему?
— Потому что он успел вызвать из района прокурорских работников. И когда те грузили тело в свой транспорт, никакой надписи на нём уже не было.
— Откуда знаешь?
— Знаю. Видел.
По улице кто-то шёл. Скорее, бежал. Сквозь кусты мелькнули ноги в сапогах. Это вполне себе по-деревенски — ходить летом в сапогах. Ещё одно хаотичное перемещение аборигена. Мы молча переждали.
— Почему ты уверен, что это он стёр надпись?
— Больше некому.
— Так ты видел тело без надписи, так? А с надписью не видел? Так может, никакой надписи и не было? Вдруг придумал кто-то?
Алёша вроде как рассердился.
— Ты можешь думать так, как тебе хочется. И слова мои искажать так, как тебе угодно. Но всё, что надо, я видел — и надпись, и её отсутствие.
Мы в кустах сидели недолго. Не больше пяти минут. Целоваться не тянуло.
— Да, и кстати! — сказал он мне напоследок. — У Кондакова на жопе родимое пятно есть. Хитрое такое, словно крылья бабочки. Представляешь?
Я не успела и рта раскрыть от удивления, как Алексей собственное предположение опроверг:
— Но, скорее всего, это просто пятно грязи. Он вообще с головы до ног грязным был. В земле, видать, лежал. Такие дела.
Да уж, такие.
МАЛЫШ НА ПЛОЩАДИ
На площади у сельсовета — я всё же прогулялась туда — меня ожидало нечто неожиданное. Прямо на земле сидел малыш. Карапуз месяцев десяти от роду. Ну, год максимум. Сидел, блаженно улыбался на солнышке, вертел в ладошках пластмассовую рыбку зелёного цвета и жизнерадостно гулил.
И больше никого. Ни единой души.
— Чей ребёнок? — огляделась я по сторонам, потерянная совершенно.
И у кого спрашиваю? Село словно вымерло.
— Чей ребёнок? — закричала в голос.
Тишина в ответ.
Нервная, психованная, схватила я порывисто ребёнка на руки и зачем-то начала укачивать. Баю-баю, бормотала, баю-бай. Тот поулыбался ещё несколько секунд, а потом состроил кислую физиономию и заревел. Я его всё сильнее укачивала — а он увеличивал децибелы. Я качаю — он вопит. Я оглядываюсь по сторонам — никого.
Наконец увидела девушку — та бежала ко мне от поворота на улицу Тихую. Бежала своеобразно — сделает рывок, потом притормаживает и ковыляет.
— Это наш, — приблизилась она наконец ко мне, улыбнувшись неровными зубами. — Забыли.
— Как же так, дорогая моя! — негодовала я. — Как можно ребёнка своего забыть? Вы не задумывались о том, что таких запросто материнских прав лишают?
— Он не мой, — приняла та на руки младенца. — Мамкин.
Ребёнок тотчас притих, девушка — вполне себе взрослая для такого младшего братца — не спеша зашагала с ним к тому же повороту на Тихую, а я стояла и чего-то ждала. Ничего, слава богу, не происходило. Площадь оставалась пустынной.
— Леонид Дербенёв, — громко, словно отгоняя невидимых призраков, произнесла я. — «Плоская планета». Апрелевский ордена Ленина завод грампластинок. Сборник песен на стихи поэта. Дербенёв заслужил, он отличный, проникновенный поэт. Сторона один: «Гадалка», «Сердце не спит», «Ведьма-речка», «Городские цветы», «Ты на свете есть». Сторона два: «Кентавры», «Всё пройдёт», «Если ты уйдёшь», «Сивка-бурка», «Плоская планета». По просьбам трудящихся исполняется песня Максима Дунаевского на стихи Леонида Дербенёва «Гадалка». Ежедне-э-эвно меняется мо-ода, но поку-уда живё-от белый све-эт у цыга-а-анки со ста-арой коло-одой хоть один да найдё-отся клие-энт…
«Ну так если у Кондакова пятно, — оформилась вдруг где-то в уголочке головного мозга мыслишка, — так что же выходит: я его дочь что ли? И как такое возможно?»
ГАДКАЯ ДЕВУШКА КАТЯ
— Привет, сучка!
Изливавшийся звериным воплем мотоцикл притормозил в паре метров от меня, а сидевшая позади водителя девушка в цветастом платье обернулась и, не снимая красного шлема, насмешливо заглянула мне в глаза.
Катя!
Что-то слишком жизнерадостная и борзая на фоне новостей об её отце. Впрочем, новости-то скользкие, ничего не объясняющие.
Парень, тоже в шлеме, только сине-белом одарил меня не менее высокомерным взглядом. Ничуть не симпатичный, нашла тоже ухаря. Катерина эффектно так поместила ладошку ему на плечо — мой, говорила, у тебя нет такого с мотоциклом.
— Что вам угодно, женщина? — поинтересовалась я холодно.
Катя коротко хохотнула.
— Слышал? — спросила у хахаля. — Вот такая она вся. Гнилая.
— Угу, — отозвался тот.
Э-э, дружище, да ты тупой как кирпич. Хотя какого ещё Катерина найти может?
— Это сын председателя соседнего колхоза, да? — поинтересовалась я импульсивно. — Вам с ним по статусу положено якшаться?
Теперь хохотнули оба. Но что-то совсем уж нервно. Видимо, попала в цель.
— Ты знаешь, коза драная, — вроде как рассердился паренёк, — что гнилых наказывают. Везде и всегда.
— Спокойно, спокойно, — похлопала его по плечу Катя. — Не стоит на неё так реагировать.
— Да, — поддержала я её, — послушай подружку. А то мало ли.
Парнище сделал попытку снять шлем и одновременно слезть с мотоцикла. Чтобы типа наказать меня. Каким это образом, интересно?
— Да сиди! — бросила ему раздражённо Катерина и звучно хлопнула кавалера по спине.
Тот послушался. Ай какой милый мальчик!
— Света! — Катя вдруг посерьёзнела и позволила себе нотку этакой непроизвольной интимности. — За что ты нас не любишь? Что мы тебе сделали?
Говоря это, она слезла с мотоцикла и повернулась ко мне всем атакующее-патетичным фронтом. Прислонилась попой к сиденью.
— Вас — это кого? — уточнила я. — Мотоциклистов что ли? Вот уж неправда! Я не такая зашоренная, чтобы не любить технический прогресс. Я и мотоциклистов уважаю, и картингистов.
Катя, на которую явно опустилась чрезмерная эмоциональность, порывисто вздохнула и как-то горестно повела головой.
— Ты ещё совсем юная, — продолжала она осёдлывать эту неврастеничную струю, — и многого в жизни не понимаешь. Я вижу, что Куркин и его банда тебе симпатичнее, он твой отец скорее всего, тебя к нему тянет и всё такое… Но ты посмотри на вещи непредвзято, ты же умная девчонка! Оцени, что такое хорошо и что такое плохо. Ты сможешь, я знаю. Отец старается, борется, чтобы всю эту нечисть вывести — а они всё изобретательнее, всё циничнее, всё больше гадостей делают. Почему ты на них работаешь? Ты знаешь, что будет, если они его одолеют? Знаешь? Настоящий воровской бардак будет — вот что! Они всегда по норам сидели, а сейчас вылезают. Если они таких честных людей, как отец, сметут, никому мало не покажется, помяни моё слово!
Я была в полном восторге от её слов. Должно быть, рот открыла от удивления. «Почему ты на них работаешь?» — ошалеть можно от такого.
Катя же, приняв в этом необязательном эмоциональном порыве столь несвойственную для себя роль проповедника добра, как-то переусердствовала. Шмыгнула вдруг носом, прикрыла лицо руками, а затем принялась растирать непрошенные слёзы.
Я такого от неё не ожидала и была впечатлена столь неожиданной для неё сменой образа. Она и раньше ничуть не казалась мне настоящей стервой, а сейчас я и вовсе симпатию к ней почувствовала.