Однако радоваться было рано. На улице появился всадник. Он пытался скакать озорно и скоро, но коняга под ним, ощущая разбитую, неоднократно размываемую нередкими в наших краях дождями дорогу, ход сбавляла и уклонялась от выбоин.
У самого нашего дома всадник натянул узду, конь почти вскочил на дыбы и издал короткое, но трепетное ржание, неуверенно останавливаясь. Я узнала это животное — сначала его и только затем управлявшего им всадника. На разгорячённом крупе этого четвероногого совсем недавно я скакала по окрестным полям. Да и катал меня тот же самый паренёк, что восседал сейчас на нём.
Серёжа, это он был. Цыганёнок стрельнул в наши окна злым, сосредоточенным взглядом и увидел меня. Рот его растянулся в широченную улыбку, казалось — он безумно рад повидаться со мной после непредвиденной разлуки. Парнишка ловко соскочил с коня на землю и, бережливо придерживая что-то во внутреннем кармане пиджака — да, на нём был пиджак, причём явно с чужого плеча, большой и несуразный — подбежал к дому.
— Ах ты сучёнок! — выругался тотчас же уяснивший его намерения дед и скаканул к порогу.
Я ещё удивилась на него — это же Серёжа, хотела крикнуть, я его знаю, он хороший! — но хороший Серёжа, остановившись прямо под окном, из которого я выглядывала в мир, изъял из пиджака бутылку с прозрачной жидкостью, вытащил из неё газетную пробку и радостно облил бензином — чем ещё, если не им? — несколько брёвен в основании дома.
— Гори-гори ясно! — крикнул он, поднимая на меня глаза и зажигая спичку.
— Дурень! — успела я крикнуть ему. — Я всё равно тебе не отдамся, ты слишком глуп.
Брёвна занялись огнём. Вылетевший из-за угла топорёнок чиркнул по одному их них, уже горевшему, и соскользнул в траву. Серёжа машинально отпрыгнул и пригнулся. Запусти дед топор поточнее, это бы цыгана не спасло, но Никита Владимирович, несколько комичный в майке и трикошках, швырнул инструмент не прицеливаясь — времени на то не было. Однако и тем напугал цыганёнка как следует — Серёжа тотчас рванул обратно к коню, торопливо заскочил на него и, вдарив в бока ногами, заставил того отъехать на безопасное расстояние. Там, в отдалении, остановился и оглянулся. Дед преследовать его не собирался и даже не стал отыскивать в траве топор. Он стянул с себя майку, кинулся к горящим брёвнам и, матерясь, принялся прикладывать её к огню.
Я тоже вырвалась из оцепенения. Вскочила со стула, метнулась к стоявшему на кухне ведру с водой, зачерпнула полный ковш и, переместившись обратно к окну, выплеснула влагу на огненный очаг. Затем снова бросилась за водицей.
— Вячеслав Малежик… — лихорадочно забормотала, мысленно выбирая из кипы домашних пластинок первую попавшуюся, — «Кафе «Саквояж»… Точнее, не так. «Песни Вячеслава Малежика» — вот так она поименована. А потом уже «Кафе «Саквояж». Ленинградский завод грампластинок. Первая сторона — «Мозаика», «Картина любви», «Кафе «Саквояж», «Аквариум», «Русалка», «Конотоп». Вторая — «Зоопарк» «Соковыжималка», «Вчерашние дети», затем… затем-затем… да! «Вслед за радугой», «Дорога», «Околоспортивная песенка». Точно!
Я даже фуфайку успела деду в окно выбросить — чтобы он ей тушил, а не майкой, которая в скомканном виде превратилась в малюсенькую тряпицу. С фуфайкой дело лучше пошло.
— По просьбам трудящихся, — бормотала я, — исполняется песня Вячеслава Малежика на стихи Вячеслава Малежика «Мозаика». Я мозаику сложу-у из разбившихся зерка-ал, свой корабль снаряжу-у в дальний путь воспомина-анья-а… А потом вам расскажу-у, что я понял, что узнал, с кем дружи-ил и с кем дружу-у, как держал я обещанья-а…
То ли мне это послышалось, то ли на самом деле — на припеве дед взялся подпевать.
— Ещё-о раз уйти, чтобы верну-уться, — мурлыкал он под мои вопли, — ещё-о раз закончить, чтоб начать…
Довольно быстро пожар мы потушили. Пожар — громко сказано, конечно. Но всё равно молодцы. Чёрное зловещее пятно на пол-стены осталось наглядным напоминанием о пережитой панике. Чуть промедли — и занялся бы заревом ещё один дом.
А полыхало их на улице не меньше пяти. Безнадёжные, не потушить.
Я и сама не заметила, как улица превратилась в сущий муравейник из бегающих, суетящихся, кричащих и ругающихся людей. Дед, едва мы закончили со своим пожаром, кинулся помогать соседям через два дома от нас. Вроде не безуспешно, огонь отступал, хотя обгорел дом поболе нашего. Я было тоже метнулась с благими намерениями посодействовать если не в тушении, так в спасении скарба хотя бы, но меня отовсюду шпыняли, словно была я самым бесполезным человеком на земле. Обиды я не ощущала, нет — так нет. Значит, надо в стороне держаться.
НЕКОНТРОЛИРУЕМОЕ
Не знаю почему, но страстно хочется, чтобы моя Мария кого-нибудь кокнула. Ножом, вилами, копьём индейским… Что с этим делать? Это противоречит её образу и первоначальной задумке.
Поддаться? Выйду на новую грань или потеряю всё завоёванное.
Дилемма, блин.
Но лучше сдержусь.
ЗАКЛАНИЕ ЖЕРТВЕННОГО БЫКА
— Елизаров! — орали в толпе. — Елизаров виноват, сука!
У сельсовета кучковалось не меньше сотни человек — мужики, бабы, дети. В основном мужики — и злые все до чёртиков.
Село бурлило. Снующие люди, урчащие машины… «Скорая», пожарная… Чёрные лица, грязная одежда. Перекошенные от криков рты.
Кто-то лежит на земле. Женщина в обгоревшей одежде. То ли мёртвая, то ли без сознания. Усатый мужик в трусах пытается делать ей искусственное дыхание. Он на удивление спокоен — сделает выдох и по сторонам оглядывается. На губах — лукавая усмешка. Страшная какая-то. Не хочу знать, что там с этой тёткой.
А у мальчика на лице кровь. Его за руку ведёт девушка слегка за двадцать. Она гладит пацана по голове и разыскивает кого-то взглядом. Мальчишка ревёт, и это девушку злит — порой вместо поглаживания она хватает его пятернёй за волосы и встряхивает. Тот словно не замечает этого.
Этого мужика знаю — дядя Прохор. Идёт по улице и на дома дует. То вправо повернётся, то влево. Серьёзен и сосредоточен. Доволен собой, когда видит обгоревший, но потушенный дом или же вовсе не занимавшийся огнём, недоволен — если взгляд упадёт на пылающий. Качает головой и дует сильнее. Потом растирает кулаками глаза. Плачет.
Площадь — сюда идут все дороги.
— Дом-то его видели, нет? — оборачиваясь по сторонам, вопрошает молодой мужчина, очень напоминающий Куркинского телохранителя. — Целёхонький стоит, ни одной искры не попало. А у других всё дотла сгорело.
— Точно-точно! — отвечает ему истерично какая-то баба. — Елизаровский дом даже и не думали поджигать. Заодно с ним никак, гады.
— Да он цыган и натравил на деревню! — словно подводя итог горячей, но бесполезной дискуссии, грохочет металлом в голосе какой-то седой и грозный мужик ветеранистого вида. — Зарвался председатель, против народа пошёл! Наказания требует!
— Правильно! На кол его! — живо реагирует толпа.
Как-то никто и не заметил, что сам Елизаров вышел из здания сельсовета наружу, достал из кармана пачку сигарет, вытащил одну, закурил и мрачно принялся всматриваться в толпу.
— Александр Геннадьевич, что скажите на обвинения народа? — побуждаемая каким-то странным жжением, гадкую сущность которого ощущала всем естеством, но ничего с собой поделать не могла, выкрикнула я в сторону председателя.
Народ вздрогнул и нервно обернулся на Елизарова. Тот ловко выхватил меня из толпы взглядом, холодно прищурился и лишь коротким движением желвак определил своё отношение к моей выходке.
Знала ли я тогда, что буду помнить этот взгляд всю свою жизнь? Да знала, знала… Как не знать.
Но в произошедшем вслед за этим я никак не могу быть виновата. Я не Господь Бог, чтобы управлять людьми. Ни в смирении, ни в гневе…
— Чё молчишь, гнида? — крикнул кто-то председателю. — Тебе вопрос задали!
Елизаров выпустил изо рта долгую и густую струю табачного дыма.
— Ну и чего вы здесь собрались? — устало и неохотно поинтересовался он. — Почему соседям не помогаете? Видали, сколько домов ещё полыхает?