Ну да, ну да. Все примерно одинаковы. Все человеки. Всем позволительно любить и страдать, даже самым последним ничтожествам. Надо быть широкой. Гуманисткой.
Буду ей и я временами. Хотя бешено тянет в фашистскую гордыню.
Поутру и я прогулялась до пахомовского дома. Да, головешки. И дымок ещё активный такой. Ротозеи кучкуются и обсуждают. Все потрясены. Я думаю, не столько смертью этой, не столько предыдущими событиями, а диким несоответствием от их воплощения в реальность и своего собственного присутствия во всём этом. Ибо что вообще может произойти с советским человеком в самое спокойное на планете время? Вот и у меня похожий надлом. Здесь я готова признать свою идентичность с окружающими.
Отец Павел, поп местный, поодаль топтался. Не в рясе, не при делах — так просто. Да ведь и нельзя над самоубийцей церковные ритуалы совершать. И над убийцей тоже, хотя я не уверена.
Он печальный, тёмен аж от горя и вроде плачет даже. По крайней мере время от времени украдкой подносит руки к глазам и торопливо смахивает влагу.
Увидев меня, вдруг приободрился и сделал несколько шагов навстречу.
— Представляешь, Свет! — помнит имя, оказывается. Расправился и просветлел более-менее. — А не зря Егорушка могилу себя рыл, представляешь! Вот ведь как бывает. Придётся его там и хоронить… И кто бы подумал, что трагедия такая у нас сложится, а?! Страшная какая, безумная, пожирающая!
Очень хотелось сказать ему кое-что о сущности усопшего-сгоревшего, но сдержалась.
Невдалеке песня зазвучала. Под гитару.
— Колёса диктуют вагонные, где срочно увидеться нам… Мои номера телефонные разбросаны по городам…
И я, услышав голос этот, вздрогнула. Потому что пел Алёша. Не могу ошибаться.
Что пугало — весело пел и задорно.
МЫ С ТОБОЙ ЗНАКОМЫ, НЕЗНАКОМКА…
Я отошла чуток, на поперечную улочку выбралась — Алёша, так и есть. Прохаживается по пыльной обочине, щиплет гитарные струны и, припевая, светлым взглядом на мир смотрит.
— Мой а-адрес — не до-ом и не у-улица, — присоединилась я своим корявым вокалом, так сполна и не прорезавшимся, несмотря на два года учёбы в музыкальной школе (ноты помню), — мой а-адрес — Сове-этский Сою-уз….
Алёша кивнул приветливо, тут же взялся подстраивать под меня гитарную партию, сбился, рубанул два раза по струнам и мотнул недовольно головой.
— Давай другую, — бросил.
— Какую?
— Да неважно. Из твоей коллекции пластинок. Первую попавшуюся. Я подхвачу.
Я ему всё в глаза пыталась заглянуть, погрузиться, оценить. Степень неадекватности прочувствовать. Не может же он быть сейчас совершенно спокоен, правильно? Алёшенька глаза от меня успешно прятал, а когда всё же ловила я мимолётные отблески очей его, то особых завихрений в них не обнаруживала. И заводилась невольно, потому что подсознательно уже прочертила линию развития поведения для каждого из местных. Его линия кривой выходила, потому что не совпадала с ожиданиями.
Я и вправду взволновалась, так что пластинку подобрала без особого усилия. Стресс налицо.
— «Мельница», — заявила. — Песни Игоря Николаева. Апрелевский ордена Ленина завод грампластинок. Первая сторона: «Незнакомка», «Старый друг», «Любимчик Пашка», «Понедельник». Вторую песню исполняет Александр Кальянов, третью Алла Пугачёва, четвёртую — этот, как его… Блин, что такое! А, Скляр! Игорь Скляр! Надо же, почти забыла. Первую — естественно, сам Николаев.
Как же так — что за белые пятна в памяти?!
— Зачёт, — кивнул Алёша.
— Вторая сторона: «Мельница», «День рождения», «Мастер и Маргарита», «Летучий голландец», «Программа телепередач на завтра». Здесь поют Николаев и Александр Барыкин — последние две.
— Ну, выбирай.
— По просьбам трудящихся исполняется шлягер Игоря Николаева на стихи Павла Жагуна «Незнакомка».
Алёша изобразил удовлетворённую гримасу. И тут же заиграл, уверенно прыгая по аккордам — видимо, хорошо знал песню. Мы запели хором:
— Я совсем не знаю как тебя-а зову-ут, нас с тобою-у случай свё-ол на пя-ать мину-ут. Может, это кажется-а, но всё-о же на других совсем ты непохо-ожа — смотришь на часы, тебя-а наверно где-э-то жду-ут… где-э-э-то жду-у-т.
И с энергией, со страстью, с вызовом:
— Мы с тобой знако-омы, незнако-о-мка и, не зная обо мне, ты ко мне прихо-о-дишь, незнако-о-омка, но пока что лишь во сне-э…
Сами собой проклюнулись танцевальные движения. Они нарастали, раскрепощались, делались бешеными и экстатичными. О да, это экстаз! Это освобождение через танец! Мы последние люди на Земле, мы посылаем невидимым богам своё презрение, свою сладкую горечь непреодолимой бренности, свой мимолётный восторг. Прижмись к моему бедру, безумный гитарист! Мы в коконе противоречий, но в отличие от прочих сумели проткнуть настырными пальцами белёсое полотно обыденности и вдыхаем жадными лёгкими дуновения извне. Они пьянят и стирают коды идентичности. При желании мы можем слиться в единое целое.
— Ты лучший! — крикнула я, давая скопившейся в груди эмоции вырваться наружу сквозь ломанность телесной лихорадки.
— Никогда не чувствовал себя так хорошо! — отозвался криком Алёша. — Почти понимаю, что такое свобода. Это когда ты никто и никуда.
Я вроде как вздрогнула. И никуда… Да, при отсутствии движения ты никуда.
— С какой ты планеты? — я трясла космами, картинка мельтешила в жадных зрачках, здесь всё психоделично и многообразно.
Он рассмеялся.
— С планеты Шелезяка.
— Мне хочется побывать на ней.
— Нет ничего проще.
— Ты возьмёшь меня в жёны?
— А ты достойна?
Он засмеялся пуще — должно быть, на моём лице проклюнулось что-то вроде изумления. Прервала этот хипповский танец. Алёша тоже убрал пальцы от струн. Мы смотрели друг на друга.
— Я не знаю, — тихо и робко ответила я.
— И я, — швырнул он мне в лицо выдох.
Снял с плеч гитару, прислонил её вертикально к ноге, а свободную руку, правую, протянул ко мне и, прикоснувшись к коже на шее, сжал её сильно и отчаянно двумя пальцами.
— Тебе больно? — перемещал он направление взгляда с одного моего глаза на другой.
Мне было неимоверно больно, но я не показывала вида.
— Нет, — ответила, — нисколько.
Он убрал руку.
— Я так и знал, — произнёс, не глядя на меня.
Это самое большое непонимание в моей жизни, поняла я вдруг. Тотальное. И именно от того, кого я ценю, к кому нежна. С кем могла бы стать иной.
И другая истина пришла: именно к непониманию я и стремлюсь сладострастно всю свою жизнь.
КИНОЛЕНТА ЖИЗНИ
Мне нравятся фильмы с танцами. Индийские, да. Но не только.
Когда танцевальный номер включён в сюжет естественным образом — это одно. Например, приходят герои на танцплощадку и пляшут. Как в «Начале» с Инной Чуриковой и Леонидом Куравлёвым. Под «Цыганочку», которая на самом деле переделка с какой-то западной композиции. Фильм довольно мутный, но сцена эта врезается в память. В ней драйв, придурь своеобразная — а всё ведь только на придури и держится. И в искусстве, и в жизни. Чем она изящнее — тем больше впечатляет.
Но совсем другое дело, когда идёт себе кино, идёт, разговаривают персонажи, сражаются на шпагах или целуются — а потом вдруг откуда ни возьмись танец. Иногда с песней. Но лучше просто танец, потому что с песней — это в чистом виде индийский вариант, а значит что-то из области чрезвычайно доступного. Я ценю её, но верю в существование более сложных конструкций.
Отчего-то вспоминается фильм братьев Тавиани «Вперёд, сыны Отечества!» Серёга Костылев, киноэстет, купил его на видеокассете втридорога, потому как шедевр мирового кинематографа, народ собрал у нас дома театрально-интеллектуальный, и под винцо состоялся просмотр с обсуждением. Помнится, даже мне в бокал плеснули пять граммов, мать не возражала. Фильм жутко всех разочаровал, особенно самого Костылева, который клятвенно обещался засунуть этот сраный шедевр видеобарыге в задницу. Товарищи его поддержали. Вот уж не помню, выполнил ли он обещание. Думаю, нет, он по жизни трепло. Я оказалась единственной, кого кинопроизведение впечатлило. И в первую очередь за танцевальные движения, которые совершали главные герои, итальянские революционеры. Придурь отменная, изящная. Идёт себе фильм, развивается, потом они вдруг встают в ряд и под выразительную музыкальную тему совершают странные па. Это вроде бы и марш, но одновременно и танец. Никаких ему объяснений, никаких подводок, но придуман он замечательно — сразу погружаешься в авторский замысел. Он достраивается в сознании не просто на уровне сюжета, а с какими-то проекциями в область бессознательного. Как можно не понять такой яркий образ? Костылев, ты придурок вместе со своими дружками, ты ничего не понимаешь в искусстве! Иди работать на завод.