Люд простой, что жил в Городище стольном Лукоморском, царя-батюшку любил и славил. Жили лукоморцы в мире да довольствии. И боязни к воинственным соседям – ордам тмутараканской и хызрырской – народ лукоморский не испытывал. Знал люд простой, что славные войска под началом воеводы Потапа любой налет супостатов отобьют, еще и вдогонку кинутся, чтобы в другой раз нападать неповадно было.
Если на Городище сверху посмотреть, то все равно будто на колесо от телеги глянуть. Дома окружены ободом крепостных стен, в центре терем царский стоит, сверкая позолоченными куполами, а от терема улочки, что спицы колесные, к стенам расходятся. Большим Городище не был, но и маленьким его тоже назвать язык не поворачивался.
Люд в нем жил мастеровой, охочий до дела рабочего. Славилось Лукоморье своими плотниками и резчиками по дереву. Далеко за пределами страны посуда да утварь деревянная, расцвеченная кружевной резьбой, спросом пользовались. И кузнечного дела мастера тоже были непросты – такие чудеса из железа ковали, что диву даться можно, а уж оружейное дело так вообще в совершенстве изучили. Мечи да сабли, луки да стрелы, сделанные в Лукоморье, у степных соседей, беспрестанно воюющих меж собой, были в большом почете. Долго ремесла, что в Лукоморье процветали, перечислять можно. Тут и ткачество, и кружевное дело, и малярный промысел, и художественный, и прочее народное творчество присутствовали.
В лесах, что Городище окружали, много дикого зверья водилось: лисы и медведи, соболя и куницы, – охота была знатная. Не только дичью лес радовал людей, сбор грибной и ягодный тоже обилен был. С полными корзинами возвращались из леса девки и бабы.
Реки и озера в изобилии превеликом рыбой баловали.
А все потому, что царь Вавила не побрезговал да в надменности царской не проигнорировал местную нечисть. Договорился он и с Водяным, и с Лешим о взаимовыгодном сотрудничестве и товарообмене. Потому люд лукоморский себя вольготно и чувствовал, что соблюдался договор тот свято. Уважение к соседям лесным, да водяным, да луговым было большое.
Сам царь Вавила ростом невысок был, телом плотен, но скорее толст, чем могуч. Сложением богатырским царь точно не отличался. Зато он обладал умом недюжинным, и не было ему равного в государственных делах.
Одевался царь-батюшка просто. Рубаху носил домотканую, вышитую местными мастерицами. Порты простые, холщовые. Сапоги мягкие сафьяновые, потому что на ногах у него от большого веса телесной массы – особенно изобильной эта масса в районе живота была – случались отеки, и к вечеру усталость ломала и крутила ноги.
Когда прибывали гости или послы заморские, накидывал Вавила царскую мантию, расшитую, как у всех правителей тогда в моду вошло, горностаевыми хвостами. На макушку корону царскую нацеплял, но не рогатую, как у королей английского или французского, а больше похожую на шапку, украшенную каменьями самоцветными и жемчугами морскими.
Лицом царь лукоморский прост был. Носом курнос, глаза навылупку, синие, а щеки румяные. Весельем да радостью обычно лицо царское расцвечивалось, пока не померла царица Ненила. Тогда Вавила стал мрачным и хмурым, скорбел он безутешно.
Долго тосковал царь Вавила по усопшей жене, но тоска эта со временем стала светлой, пронизанной благодарностью. Благодарностью за детей, оставленных ему в утешение. Подрастали красавицы-дочери, радовал успехами в ратном деле сын-богатырь.
Старшую дочь царь Вавила назвал Василисой, а когда царевна подросла, к ее имени добавилось прозвище Премудрая. Василиса раньше сестер и брата, уже на первом году жизни, научилась говорить, и утро у нее начиналось обычно с вопроса «почему?». А вопросы Премудрая задавала такие заковыристые, что и сам отец, и бояре терялись, не зная на них ответа. Учителей для царевны собрали со всего света. К четырем годам знала Василиса и грамматику с математикой, и языки французский да английский, и в астрономии да механике с физикой дюже сильна была.
Стены царского терема были расписаны задачками, которые старшая дочь, когда у нее кончились берестяные дощечки, решала прямо на стенах, записывая ответы вечным самописным пером.
Царь со вздохом посмотрел на эти каракули, стараясь разглядеть под ними узорчатую роспись, цветы диковинные и петухов с лебедями, что раньше украшали стены горниц, и не смог. Но закрашивать их строго-настрого воспретил. А ну как понадобится Василисе какая важная задачка, а ее нет? Вот и сидели тридцать и три писца, строчили гусиными перьями, копируя Василисины каракули да перенося их на бумажные китайские свитки. Такую диковину, прознав про беду царя Вавилы, доставил с оказией купец Садко, и назывались те свитки бумазеей. Дорого отдал за бумазею царь, полказны отвалил предприимчивому дельцу, но не жалел о том. Главным было для царя Вавилы то, что доченька больше не озоровала да стены не портила, все на бумаге записывала. А как только писцы последнюю буковку перепишут со стен, можно будет снова маляров пригласить да петухами и лебедями любоваться. Если, конечно, получится закрасить те чернила, которыми вечное перо самописное заправлено.
И перо это, и чернила к нему приготовила вторая его дочь – Марья Искусница. Руки у средней царевны были золотые, взгляд внимательный, до всякого непорядка доглядный. Царь вспомнил, что еще в годовалом возрасте няньки да мамки на Марью надышаться не могли. Та только и делала, что шила да вышивала, пряла да ткала.
Забеспокоился царь Вавила, когда о Марьюшке с восторгом начал говорить шорник. Проверил. Действительно, царевна лошадиную сбрую справила куда лучше знатного мастера, который на все Лукоморье работой славился. Когда же о Марье Искуснице заговорил плотник, научивший ее бревна обтесывать, рамы оконные ладить да крышу крыть, царь всполошился. Не женское это дело, подумал тогда царь Вавила и дал строгий наказ: дальше рукоделья дочь среднюю не учить. Но было уже поздно. Поздно потому, что к моменту выхода указа Марья Искусница открыла для себя кузнечное дело и теперь осваивала его семимильными шагами. Тут царь схватился за голову и решил проявить твердость, но Марья Искусница такой рев закатила, что любящий отец не смог вынести и махнул рукой. И вот сейчас сидел царь на троне, к которому Марьюшка зачем-то приделала колеса, и боялся пошевелиться. Трон начинал ездить от малейшего сотрясения.
Зато младшая дочь радовала. Младшенькая ни науками не интересовалась, ни ремеслами. Самое большое ее достижение – пуговицы пришивать научилась. И то с большим трудом. Но расценивала сама Елена это достижение как величайший трудовой подвиг.
Царь Вавила улыбнулся, вспомнив, как принимал английских послов, не зная, что его царский кафтан на спине расшит сплошь пуговицами всех цветов и размеров. А когда заметил – поздно было. Теперь, говорят, в Англии мода – спины на камзолах пуговицами расшивать. Но на пуговицах рукоделье Еленино и закончилось. Уколола царевна пальчик и от этого потрясения зареклась прикасаться к игле. Заставить и не пытались – один раз попробовали, так младшенькая такой визг устроила, что у царя и бояр потом неделю в ушах звенело.
А в остальном Елена была просто золотой. Как в переносном смысле, так и в самом что ни на есть прямом. Царь досадливо вздохнул – дня не проходило, чтобы Еленушка не выпросила денежку. То ей на ленты надо, то серьги новые понадобились, то платье по французской моде всрочности сшить приспичило, а то шляпку купить, на английский фасон сделанную, какие тамошние бабы носят. Так и проводила дни, крутясь перед зеркалом да примеряя одну одежку за другой. О том, что к грамоте у Елены тоже никаких способностей нет, царь Вавила не переживал. К чему младшей дочери при ее-то красоте еще и ум? Елена была диво как хороша, и за красоту ненаглядную звали Еленушку Прекрасной.
Но больше, чем дочерьми, гордился царь Вавила сыном – Власием-царевичем. Тот рос не по дням, а по часам. И воевода Потап, наставник царского сына по ратным делам, нарадоваться на него не мог. У царевича была склонность к любому оружию. Одинаково ловко махал Власий и булавой, и тяжелым мечом, и легкой сабелькой. И когда сходились молодцы в потешном рукопашном бою, не было Власию-царевичу равных, несмотря на его нежный возраст. И на коне царевич скакал так, что ветер за ним угнаться не мог, вот только кони быстро под ним падали. А в остальном это был для царя-батюшки просто мальчишка. И относился к нему царь с такой же нежностью, как и к его старшим сестрам.