А Елена на спинке лежала, ручки чинно по бокам вытянув. И улыбалась так, будто купец Садко ей лавку свою с товарами подарил. А снились ей сундуки огромные, набитые под самые крышки каменьями самоцветными, украшеньями диковинными да нарядами богатыми. Достает в том сне Еленушка одну вещь за другой, нарадоваться не может. И осталась в сундуке на самом донышке ожерелье невиданное, яхонтами да жемчугами украшенное. Тянется, тянется к нему царевна, а дотянуться не может. И тут две лапищи огромные да зеленые как схватят ее за талию да от сундуков и отдернули. Завизжала Еленушка протестующе, так ей обидно стало с ожерельицем тем расставаться. Да не во сне завизжала, а наяву.
Василису Премудрую визг сестрицы потревожил, она подушку нашарила да в младшую сестру бросила. Утихла Елена, носом спокойно засопела – и дальше сны смотреть.
И только маленький Домовик полуночничал – дела хозяйственные справлял.
– Ой беда-беда, горюшко! – услышал он голос Дворцового и выбежал узнать, что приключилось с родственником.
Тот шел, сгибаясь под тяжелой ношей, нес лист бумажный, в рулон что твой ковер скатанный.
Стоило Домовику только бросить взгляд на его осунувшееся лицо, как догадка сама появилась – беда эта с Горынычем произошла. И точно, поведал сквозь бурные рыдания несчастный приемный родитель о том, что пришел он в хрустальный дворец, а его сыночки нет, и только записка обнаружилась. Дворцовый снял с плеча рулон да и расстелил на траве полотнище это.
Домовые ночью не хуже кошек видят, а то, пожалуй, и получше даже. Поэтому Домовик, изрядно поднаторевший в грамоте, пока царских деток ей обучали, прочел следующее: «Тятенька, поскольку мы не обнаружили сродственников за стенами дворца хрустального, решили пуститься на поиски оных. За нас не переживайте, поскольку летать мы теперь умеем очень хорошо. Рассказали нам люди добрые о долине затерянной, что в горах Крокодильерах находится. Там, говорят, таких, как мы, видимо-невидимо. Вы, папенька, не волнуйтесь за нас. Все в порядке будет. От себя обещание даю, что лапы перед едой мыть буду да зубы после еды чистить тоже, но за братьев в том не ручаюсь. Они легкомысленным отношением к гигиене известные, но присмотрю за ними, может, удастся к уму-разуму привлечь. Когда отыщем змеев о трех головах и откуда мы родом происходим выясним, то сразу и возвратимся. А пока летать учились, задумались – все твари парами да семьями живут, а нам пары нет, то и детушек у нас не будет. Так что ждите с невестой. Ваш любящий сыночка Змей Горыныч».
– Это Умник писал, – расплакался Дворцовый, – он у меня грамотный. Вон как пишет ладно – ни одной ошибочки.
– А чего ты сырость развел, буде не мужеского полу? – спросил Домовик. – Ну полетел парень путешествовать, и что с того? Ума-разума наберется – то правильное занятие, и в путешествиях ума только добавляется. А все потому, что опыт жизненный в книжках не наберешь, да и со слов чужих жизненным опытом не обогатишься.
– Так рано ему! – вскричал Дворецкий. – Он у меня к жизни неприспособленный!
– Так приспосабливать надо было! Ишь как запел, ибо понимаешь теперь, о чем я тебе все втолковывал?! – Домовик присел на ступеньку. – Придется ему приспосабливаться в полете, методом экстерна. Э-эх, брат, говорил же тебе, что туго приемышу твоему будет, ибо воспитание оранжерейное не отменяет жизненных катаклизмов. А ты все – «педагогика, педагогика»! Не знаю, кака така педагогика детей обманывать учит?
– А мне-то чего делать? – сокрушенно вздохнул Дворцовый. Поза у него была горестная да унылая: плечи опустились, спина сгорбилась, а всегда задиристо торчащая бороденка обвисла.
– А чего делать? Снимать штаны и бегать! – утешил родственника Домовик. – Что тут поделаешь, только и остается, что ждать, ибо не в твоей власти вернуть Змея назад. Иди домой, нечего по ночам шастать.
– Разорвется сердце мое родительское, – пожаловался Дворцовый, но совету внял, отправившись восвояси.
А Домовик долго сидел на крыльце, размышляя над полученной новостью. За Горыныча он не переживал. Змей молод, а молодежь – она быстро всему новому обучается. А вот за Дворцового беспокоился – как он разлуку перенесет?
Заснул домовой только под утро, закончив хозяйственные дела, как раз тогда, когда проснулась замученная кошмарами Буря-яга.
И проснулась ведьма старая намного раньше, чем надо было. Соскочила с полатей, по избе заметалась, давай выть да причитать:
– Ой, сердце мое черное беду великую чувствует, ой, сны мои страшные вещими мнятся! Чую, случится беда с дитятком неразумным, Усоньшей Виевной, лебедью черной!
Тут беспокойство ее совсем одолело, не в силах была нянька старая дальше терпеть. Достала она из сундука волшебное зеркало, каких у нее в каждой каморе по одному было припрятано. Сделала все как надо, сушеной куриной лапкой взмахнула да слова колдовские пробормотала. И показало стекло волшебное Усоньшу Виевну. Сидит великанша перед зеркалом, что коровища ревет да светящуюся перламутровую белизну с лица соскребает.
– Ой, да где ж ты, Буря-яга, кошелка драная?! – причитает великанша. – Да куда ж ты, немочь старая, запропастилася?!
От такой картины сердце Бури-яги зашлось сначала в горестном приступе, а потом и в лютой ненависти. И поклялась она клятвой страшною, что обидчик ответит за все издевательства сторицей. Но прежде надо приказ Усоньши выполнить – Власия со света сжить, а уж потом она разберется с шутниками, которые белила дитятку неразумному подсовывают!
Выскочила из избы ведьма старая и на лесную опушку понеслась.
Тут и солнце свой первый луч показало, небо алым расцвечивая. Встрепенулся лес, зашуршал. То Леший кряхтел, собираясь улечься спать. Всю ноченьку он по чащобе шарился, ухал да гукал – порядок соблюдал. Где бурелом в чаще накидывал, где, наоборот, разгребал, чтобы проход меж деревьями освободить. Поляны ягодные обходил, следил за урожаем – не потоптали ли раньше времени? Зверье разное учитывал, чтобы поголовье не сокращалось. Дел переделал великое множество, а потому очень утомился. И спать улегся не в берлоге своей, а под кустами прикорнул, ноги на солнышко выставив. Ему недавно домовой из царского терема совет хороший дал. Леший на ревматизм пожаловался, попенял, что суставы скрипучими стали. А Домовик, мужчина солидный да знающий, порекомендовал ноги на солнце греть – тогда ревматизм без следа пройдет. Что лесной хозяин и выполнял регулярно – утром на травке уляжется, голову в тень деревьев, а то и вовсе в ветки кустарника засунет, чтобы не напекло, а ноги на солнышко выставит да спит себе весь день.
Буря-яга, злобствуя, по лесу неслась и даже не вспомнила, что под ноги глядеть надо. А потому и споткнулась да носом в заросли колючие рухнула. Встала она, корягу пнула да дальше побежала. А то, что не коряга это была, а нога Лешего, и не заметила вовсе.
Леший из кустов вылез, плюнул на ревматизм и в берлогу поплелся, сетуя на то, что в лесу движение большое образовалось.
В Городище люд лукоморский уж вовсю хозяйничал. Люди это мастеровые были и до труда охочие. И кузня уже дымилась, и станки ткацкие стучали, и кружевницы коклюшками брякали. Тут к хозяйственному утреннему хору и плотники присоединились, стуча топорами да молотками и вжикая пилами.
Скотина мычала, блеяла, ржала, хрюкала. Скрипели журавли колодезные. Пастух кнутом свистел, стадо за околицу выгоняя. Девки с песнями к реке пошли – кто белье стирать, кто пряжу мыть, кто лен белить.
Дубравушка в избе управилась, щей да каши наварила, полы вымела, воды принесла. И только потом вспомнила, что ставни распахнуть нужно. И тут-то упала на подоконник записочка от ее милого. Прочла Дубрава послание, сердце ее девичье замерло. Говорилось в записке той, чтоб собиралась Дубрава в побег с Власием. Тайно они в побеге том поженятся, а потом царя Вавилу в известность поставят – тогда уж поздно будет родительские протесты высказывать. И не задумалась ни минутки Дубрава, опрометью собираться кинулась. А записочку ту подменную на подоконнике так и оставила.