«Специализироваться» на любовной теме нельзя. Для того, чтобы писать о любви, нужно любить. Читая «Настоящую любовь» Игоря Кобзева, я верю, что она способна произвести перемены в сознании человека, когда меняете взгляд на жизнь, на прошлые привязанности.
Минувшие увлеченья выглядят постыдной сделкой со своей совестью. Но в этом же стихотворении есть строки, которые ослабляют, снижают эту высокую тему. Стихотворение делится как бы на две части: в первой, критической части, есть убедительность, во-второй, где поэт говорит об идеальной любви, обнаруживается слабость мечты, короткое замыкание на быте, отчего приветствуемая любовь — та же, что и отвергаемая.
Что связывает поэт с настоящей любовью? Не очень великое: чтобы невеста ждала любимого свято и верно, «почти как в монастыре». К настоящей любви поэт приписывает «легкий румянец стыда» возлюбленной, крахмальную скатерть. Одним словом, в конце хорошего стихотворения поэт нарисовал идеал чистенького благополучия. Все это можно получить и без настоящей любви.
И еще одно замечание по поводу выражения «почти как в монастыре». Дело не столько в том, что сравнение устаревшее. Оно неверно по существу. В монастырях, как известно, жили «христовы невесты». Они ничего не ждали, кроме встречи с богом. Терпеливость обреченных на ожидание едва ли подходит к настоящей земной любви.
7.
ПОЭЗИЯ ПРОЗЫ
Трагедия любви
Читающему книги Михаила Алексеева может показаться, что их сочинила сама жизнь, а на долю писателя оставалось совсем немногое: припомнить, что и как оно было, присесть к письменному столу и записать. Однако таких чудес не бывает. Жизнь великая сочинительница, но она совсем не заботится ни о сюжете, ни о композиции, тем более о полноценности прототипов. Прежде чем попасть в повесть и занять в ней свое место, все прототипы до этого должны побывать на «обогатительной фабрике» писателя, дополучить какие-то новые черты, обрести слова, которые могли сказать только они. При этом, чем больше писатель знает жизнь, социальную и психическую природу человеческих страстей, тем меньше творческого произвола. В одной из своих статей, посвященных писательскому ремеслу, Алексеев пишет, что авторский произвол может терпеть лишь герой-схема. «Труднее и сложнее с тем, кто обрел на листе бумаги плоть и кровь и в придачу к ним свой, одному ему лишь свойственный характер. Этого не заставишь твердить слова, противные его натуре, равно, как и совершать поступки, логически не вытекающие из той же натуры». Как видим, эта зрелая мысль сформулирована Алексеевым недавно, но в творческой практике начала жить уже в его первых произведениях, таких, как роман «Солдаты» (1951), «Пути-дороги» (1953), «Наследники» (1957), «Дивизионка» (1959).
Между прочим, читая роман «Солдаты», я представлял его автора чуть ли не старцем, а встретился потом с ровесником, лицо которого оказалось знакомым еще по Второму совещанию молодых писателей. Уже тогда в портфеле Алексеева был этот роман. Не случайно я представлял его пожилым. Каждый год Отечественной войны, боевым участником которой он был, принес ему опыт, равный многолетнему опыту мирной жизни. Хорошо знающий военный быт, сложные перепитии войны, Алексеев все же не остался сугубо военным писателем. Для него, человека земли, ратные подвиги имели смысл не сами по себе, а только в связи с той жизнью, ради которой они совершались. Только писательский анализ той жизни в ее историческом аспекте мог по-настоящему высветить нашу победу над фашизмом. Так для многих неожиданно, а, по существу, закономерно, появился роман Алексеева «Вишневый омут» (1961). Все события этого романа, начавшиеся еще до первой русской революции, даны через одну семью, основанную бывшим грузчиком Михаилом Харламовым. Вместе с ним и его садом, разбитым в глухомани над черным омутом Игрицы, в Савкин Затон пришла светлая сила, которая в трагических испытаниях любви и ненависти, в противоборстве с грубой силой Савкиных будет множиться в детях и внуках. Этим романом, подвижным во времени и судьбах, писатель впервые предстал перед читателем самобытным мастером большой эпической формы.