После всего сказанного, видимо, не нужно говорить, чем отличался Савва Елизарович от этого, скажем, безымянного критика, который смотрел на меня, как на эпизод в своей жизни, но, увы, по странной случайности затянувшийся на десятилетия. Савва же знал, что нам идти вместе, и готовил меня к этому пути.
После войны «Сибирские огни», временно бывшие альманахом, снова стали журналом. Когда после многих лет я наконец собрался ехать в Марьевку, Савва Елизарович, возглавлявший журнал, попросил меня подумать об очерке. Он совершенно справедливо считал, что поэт должен владеть и прозой.
Послевоенная Марьевка поразила меня печальным колоритом. Еще на подступах к ней я увидел любимое озеро Кайдор, когда-то с чистым лицом, а теперь затянутое рябоватой ряской и по берегам поросшее высокой саблевидной кугой. Среди зеленой куги одиноким одуванчиком белела головка мальчика. Когда я поднялся в гору и вышел на деревню, улица встретила меня тревожной тишиной. Деревня казалась мне покинутой, как во времена Батыя. У тишины нет временны́х признаков, особенно в деревне. За каждым плетнем чудилась засада, может быть, где-то притаился раскосый кочевник и натягивает тетиву своего лука. Издалека в памяти всплыли слова невесть какой летописи: «И бысть битва великая... и разорение всему живому...» Так родился замысел поэмы «Марьевская летопись». На все, что потом ни встречалось, — на старый мост Кизислы, на встречи с родными и знакомыми, на коров, запряженных в тележки, — я смотрел в свете этого замысла. Одним словом, на стол редактора я положил не обещанный очерк о Марьевке, а поэму «Марьевская летопись».
Снова вхожу в подробности, казалось бы, личного порядка. Но иначе и нельзя. Снова Савва Елизарович свяжет меня с собою. Не надо думать, что он печатал все, что я писал. Человек практического склада, он не торопился высказывать свое мнение о поэтических вещах, пока их, бывало, не прочтут поэты — или А. Смердов, или Е. Стюарт. Но Елизавете Константиновне я, как правило, читал вещи, еще горячие от работы, еще не очень причесанные. Поэма понравилась и ей, и Смердову. Их мнение не разошлось с мнением Саввы. Я повеселел. В начале нового года мне предстояло ехать на Первое совещание молодых писателей. Поехал я туда с рукописью поэмы и только что вышедшей из печати «Лирической трилогией». Меня зачислили в семинар Николая Асеева. Помню, секретарь семинара проявила инициативу и отнесла мою книжку Александру Твардовскому. Вскоре она вернулась обескураженная. Твардовский полистал мою книжку и вернул со словами, что это не для него, а скорее для Асеева. Я и сам понимал, что это не для него. Тем более что Асеев, несмотря на мое тяготение к классическому стиху, принял меня хорошо. Даже предостерег участников семинара, чтобы они не заблуждались насчет кажущейся простоты моего стиха. К моему удивлению, деревенская тема поэмы вызвала интересный разговор. Разумеется, и критиковали тоже. Было бы странно, если бы Н. Асеев, В. Шкловский, Л. Озеров, В. Звягинцева, М. Чарный не нашли у меня погрешностей. Короче, все шло очень хорошо, пока в здании ЦК ВЛКСМ, где шла работа семинара, не появился Савва Елизарович и не разыскал меня:
— Как твои дела?
— В общем ничего.
— Поэму обсуждали?
— Обсуждали.
— Что сказал Асеев?
— Похвалил.
— А не можешь ли ты попросить его написать коротенький о ней отзыв?
— Попросить бы можно, да он заболел... А что?
— Вот какое дело... — он было помешкал, а потом махнул рукою. — Ладно, расскажу... Один из членов редколлегии прочитал твою поэму и решительно против того, чтобы ее печатать. У тебя там на коровах сено везут, и вообще он считает, что ты не туда гнешь...
Я приуныл.
— Подожди расстраиваться. Этому мнению надо противопоставить мнение поэта с именем. Важно это не для редколлегии, а для поэмы. Печатать ее все равно будем. Дело это быстрое, жаль, что Асеев болеет. Кому она может понравиться?
Этого я не знал. Вернее, знал, но в данной ситуации это знание было бесполезно. Савва Елизарович сам определил круг поэтов, мнение которых могло бы иметь значевие. Он оказался для меня катастрофически маленьким — пять человек. Несколько имен по разным причинам сразу же отпали. Не все же знают и понимают деревню.