— Вот если бы Твардовский сказал свое слово!
Я промолчал. Не хотелось говорить, что Александр Твардовский уже вернул мне мою книжку. Идти к нему после этого? Но что делать? А Савва Елизарович настаивал:
— Ничего, ничего, отнеси.
В тот же день в конце семинарских занятий я разыскал Твардовского и, улучив удобную минуту, подошел к нему:
— Александр Трифонович, мне хотелось бы показать вам свою поэму.
— Почему мне?
— Она о деревне... Как-то показалось, что надо вам...
— Покажите-ка...
Пока он раздергивал тесемки тощей папки, губы его стянулись в сердитую копейку. Начал читать, Прочитал страничку — губы снова распустились, заглянул на вторую...
— Гм, что-то знакомое...
По выражению лица я понял это «знакомое» в смысле родственного. Пообещав прочитать, он тут же извлек из папки рукопись, присоединил ее к своим бумагам, а на дне моей опустевшей папки записал свой домашний телефон. Через два дня Савва разыскал меня по телефону общежития и спросил, как мои дела. Я ответил, что рукопись передал, но звонить еще не звонил. Он меня крепко выругал.
— В Москве так нельзя. Человек дал телефон, а ты хлопаешь ушами. Ну, ладно, — продолжал он примирительно. — Я сам ему позвоню. Буду приглашать его на юбилей журнала и спрошу.
Я решил ждать, пока с Твардовским поговорит Савва. На другой день позвонил ему. Слышу веселое:
— Все хорошо. Ему понравилось... — и в подробностях передал разговор. — Не скромничай, позвони ему.
И правда, я услышал голос доброй интонации: «Отрадно, отрадно. Оставьте рукопись мне. Попробую напечатать в Москве». Было уже хорошо, что поэму напечатают в Новосибирске. На Москву я мало рассчитывал. И правильно делал. Месяца через два Твардовский прислал мне письмо, в котором сделал несколько серьезных замечаний. К сожалению, поэма была уже сверстана, и я не имел возможности воспользоваться советами большого мастера. Лишь потом я попытался кое-что сделать.
Поэма увидела свет благодаря вмешательству Саввы Елизаровича. Конечно, в ней были недостатки. Но ведь поэт не может перепрыгнуть через свою голову. Он не может добиться совершенства только от одного желания совершенства. На каждое время у поэта есть свой уровень, лишь закрепив который, можно идти дальше. Савва это понимал. При той ситуации, которая сложилась вокруг поэмы, ему было очень легко от нее отказаться и найти на том же совещании другую поэму или хороший цикл стихов. Не случайно же он появился на совещании молодых. Не затем только, чтобы помочь мне. Он часто ходил на семинары, прислушивался, знакомился. И по рекомендации Александра Фадеева позднее увез и напечатал роман «Солдаты», тогда еще не известного ему Михаила Алексеева.
С напечатанием вещи тревоги редактора и автора не кончаются. Думаю, что, когда в газете «Советская Сибирь» появилась статья на всю полосу, а в ней вопрос — «Куда нас ведет поэт Василий Федоров?» — редактору журнала, как и мне, было не очень-то приятно. В ту пору журнал еще не был органом Правления СП РСФСР, поэтому статьи за подписью местных партийных руководителей носили директивный характер, несмотря на то что руководитель выступал просто в качестве критика.
Савва был человек веселый и компанейский. Нов отношениях с людьми он не был всеядным, не отличался и благодушием. Однажды, уже в Москве, с нами сидел известный писатель, только что выступивший с новой книгой о деревне, где доказывал, что колхознику невыгодно держать личную корову. Когда речь зашла об этой вещи, Савва стал жестким и резким:
— Как вам не стыдно писать такую ерунду? Кого вы обманываете? Совесть свою да тех, кто в этом ничего не понимает!
Мне показалось, что самолюбивый, привыкший к похвалам писатель тоже вскипит, но, к удивлению всех, он смутился и лишь повторял нечто неопределенное:
— Ну, да... ну, да...
Осенью 1947 года я уехал в Москву на очное отделение Литературного института, где до этого учился заочно. Теперь с Саввой Елизаровичем мы продолжали встречаться ив Москве, и в Новосибирске, когда я приезжал на каникулы. Учеба на какое-то время оторвала меня от серьезной творческой работы. Отношение Саввы ко мне нисколько не изменилось. Он никогда меня не спрашивал, дескать, что ты молчишь, но я всегда ощущал перед ним какую-то неловкость.
Чувство обязанности перед людьми — могучее чувство. Перед близкими людьми, верящими в тебя, оно усиливается. Может быть, это слишком личное. Но в отношениях с Саввой такое чувство я испытал. Оно было похоже на одно из переживаний моего детства. В деревне был какой-то митинг. Мне, пионеру, предложили на нем выступить. Это сейчас пионерам старшие пишут мудрые речи. Тогда, да еще в деревне, пионер, как и все, говорил свои слова, не прибегая к бумажкам. Я вышел на трибуну и увидел свою мать. Моя Ульяна Наумовна сидела в первом ряду, низко опустив голову. Невольно растерялся. Подумал: у меня что-то не так. Проверил все пуговицы. Порядок. Тогда начал говорить. Все обошлось хорошо. Мать подняла голову. Потом я спросил ее, почему она так сидела.