– Поживи немного. – И пошел к носилкам.
Я с трудом одолел немоту мышц, сел на изувеченную сапогами толстую ветвь. И тут ко мне бросились репортеры – не затем, чтобы взять интервью. Взбешенный Анри ударил по моей шее, и я, как кукла-вертяшка, опрокинулся под ветвь. Меня принялись заталкивать ногами еще глубже.
– Он мог и всех нас! – шептал в ярости Билли. – Из-за тебя!
– Только о себе, каналья, думаешь! – рычал такой утонченный с виду французик.
Тут же знакомо задыхался астматик, пытаясь достать меня кованой подошвой сапога. И мексиканец Орландо что-то вышептывал в гневе.
Наконец я поймал чью-то ногу и резко вывернул стопу. В ответ – крик боли. Наверху произошло замешательство, и я выбрался из ветвей и наждачных листьев, сморкаясь кровью. Билли и астматик, мешая друг другу, пытались выломать жердь. Анри и Освальдо стояли со сжатыми кулаками, тяжело дыша. Монстр и вдова с любопытством глядели на нас.
– Хватит отдыхать, – сказал монстр. – Безделье не идет вам на пользу.
И снова трудный марш по завалам и руслу ручья, когда-то бывшему тропой. Муть заметно выдохлась – водичка, по которой мы брели, стала почти прозрачной. В стоячих заводях на месте ям и оврагов были видны темноспинные рыбешки, хищные личинки стрекоз и прорва микроскопической живности. Но моим коллегам не было дела до окружающей среды, они все еще не могли простить мне своих страхов. Француз и Билли то и дело пытались меня пнуть.
– Самоубийца! – хрипел астматик где-то за спиной. – Всех хочешь утащить за собой.
– Если выживем, вам будет стыдно за такое поведение, – пытался я их образумить.
– Всегда было такое поведение! – ответил за всех Билли Прайс. – И не было стыдно! Если борешься за свою жизнь, какой может быть стыд? Я же говорил, все монстрологи – предельно чокнутые санкюлоты…
– Санкюлоты были в штанах, – сказал Освальдо. – А этот без штанов…
– Вечно ты суешься! – вспылил Билли. – Чикано!
Я старался не тратить силы на злобу и раздражение. Я убеждал себя, что все это, происходящее сейчас, – и есть типичные условия, в которых проживали мудрецы глубокой древности. Должно быть, грязь, кровь и пинки обладают чудесной способностью порождать светлые мысли. Может быть, и философия появилась как реакция ни в чем не повинного человека на наглость и насилие? Если это истина, то я имел хорошие шансы прибавить в своем духовном росте.
Мой оптимизм согревался мыслью о Чхине, я верил, что она где-то на пути к городу. Удивительные параллели в жизни: вот она, женщина, снова и снова должна спасать мужчин, зашедших в тупик и готовых свихнуться от страха. Тоже, должно быть, наезженная колея эволюции.
И верно, моя любимая торопилась изо всех сил по горной дороге, теперь трудно проходимой из-за скальных обломков, намывов почвы и мусора. В старой соломенной накидке, с небольшим узелком в руках, она была похожа на обыкновенную мирянку, бегущую из Тхэ подальше от людоедских бесчинств.
Я был уверен, что Чхина – необыкновенная женщина, и не только потому, что одолела «комнату страха». Она была, может быть, единственной среди даньчжинских женщин, у кого любовь, кажется, стала высшей духовной ценностью. А может быть, и вообще среди женщин планеты – если верить выкладкам высокоученых психологов. Ведь они утверждают, что любовь стоит на шестом месте после музыки в ряду общечеловеческих духовных доминант. Так что я не сомневался – чувство выведет ее из любых ловушек Даньчжинского Времени…
Чхина благополучно добралась до пустой хижины контрольно-пропускного пункта. Здесь проходила граница заповедника и монастырских земель. Она отдохнула, сидя на каменной скамье, поела из того, что было в узелке. Дождь издевался над пузырями в лужах, которые сам же и породил. Заросли цепких кустарников собирали небесную влагу и, отяжелев, обрушивали на дорогу водопад из крупных капель. Чхина старалась не смотреть туда, где когда-то проходила линия из красной охры, теперь уничтоженная грязевыми наплывами. Но граница жизни ощущалась обостренными чувствами. Сначала подступила тревога, потом нахлынул страх – любовь к своему Пределу. Мистические табу, эти первозданные законы, всегда были сильнее человека. Это Чувство любви-табу вдруг вырвалось из глубины сознания Чхины, отняло решимость. Сила богов – в этой невидимой черте, что пролегла под лужами и грязью. «Здесь твой Предел, – будто сказал кто-то свыше, – созданный только для тебя и во благо тебе. Ибо у каждого должен быть свой Предел…»
Она поднялась со скамьи и отважно ступила в лужу. Босые ноги словно обдало кипятком. Но Чхина продолжала идти, чувствуя cильное сердцебиение. И вдруг повалилась ничком, забилась в конвульсиях…
Ее нашли в хижине контролеров, вывалянную в липкой синей глине, среди пустых консервных банок, оставленных охраной заповедника. Чхина собиралась с духом, чтобы снова и снова штурмовать свой Предел.
– Уйдите прочь! – закричала она. – Я ненавижу, когда мне мешают!
– Совершенный тебя зовет, – сказали смиренно монахи. – Он в келье для умирания. Никак не может умереть.
Конечно же, она пошла с ними.
– О чухча, как приятно видеть тебя! – обрадовался ей Духовный Палач и погладил ее руку. – Пусть у тебя будет много детей и внуков. Научи обязательно их, чтобы умели жить в любом времени, чтобы даньчжины не исчезли. А сейчас, я понял, они хотят исчезнуть. Без самости, без имени… Даньчжины – не имя…
Передав ошеломленной женщине Мантру и сказав, для чего это делает, он облегченно вздохнул.
– Вот и все, чухча. Я закончил свои дела. Теперь уходи.
Женщина другого народа, наверное, зарыдала бы: «Не умирайте!» Даньчжинская же чухча сказала с суровой искренней любовью в голосе:
– Пусть боги дадут вам хорошее перерождение в будущей жизни, о добрый мудрый человек. Счастливой вам смерти.
Световой день близился к концу, а мы все шли и шли, пробираясь через заросли, завалы, болота, хватая жаркими ртами дождевые струи. Я видел безумно выпученные глаза Анри, слышал свистящее дыхание и стоны Билли, скрежет зубов Орландо. Только бы выжить! Дотянуть до привала!
Мой мозг отупел, сознание временами отключалось, и в такие моменты мое тело двигалось по инерции, совершенно не чувствуя тяжести и боли. Я еще раз познал и убедился – природа предусмотрела механизм спасения, когда наступает время трудностей, находящихся за пределами наших возможностей. Отключить разум, превратиться в сомнамбулическое бесчувственное существо – и ты способен жить в невыносимых условиях. А если эти условия надолго? А если – на всю жизнь?
Даже в предельном отупении я пытался исследовать в себе то существо, которое вырвалось из преисподней разума. Это был хорошо отработанный метод древних мудрецов – изучать в себе раба, находясь на грани жизни и смерти. Это тоже входило в опыт тысячелетий, в коллективно-бессознательное. Сначала я ощутил страх и любовь к высшему существу на носилках, Я горячо возжелал во всем довериться господину, его божественному мнению. Мне хотелось унижаться, есть горстями грязь из луж, хо телось в предельной степени высказать свое ничтожество, чтобы заслужить милость и спасение. Мой коллективный предок точно знал, что я должен хотеть: бессамость – единственное средство спасения перед лицом небывалых опасностей.
Я сопротивлялся напору тысячелетий. Я звал на помощь мысли и постулаты НМ. И я раздвоился. Один я страдал под невыносимой тяжестью, тратил силы на сомнения и поиски выхода и уродовал себя, пытаясь остаться самим собой; другой я, отдавшись чужой воле, шагал, как робот, не различая добра и зла.