– К чему вы, собственно, ведете, Пхунг? – спросил Орландо.
– То коллективное-бессознательное, о котором так много пишут, надо выделить в себе, представить образ, осмыслить. Это нетрудно сделать, было бы желание… А мысль, познав, заблокирует бессознательно-обычный механизм Просвещения, когда пробуждается разум…
– Вы себя выдали, Пхунг, – перебил Орландо. – Вы хотите превратить нас в революционеров. Да, да, с помощью эпохи Просвещения, дурно вами понятой.
– Он погубит нас, – сказал Билли.
Я уже подозреваю, что вы и есть то первобытное и бессознательное, что дожило до наших дней, – сказал я, не скрывая досады. – В вас, по-видимому, ничего другого нет. Жуткая гипотеза, но она появилась.
– Он еще и оскорбляет, – сказал устало Билли.
– Я заметил, Пхунг, – сказал француз, – вас все время тянет на проповеди. Из вас вышел бы неплохой миссионер.
Он прав, я то и дело срываюсь на проповеди. Но, по-видимому, это уровень Небесного Учителя. Унять его – вылезет на свет молчаливый искатель хозяев на свою шею… А где я сам? Или меня уже нет?
Я тут же сделал попытку проявить себя, опровергнув жуткую гипотезу:
– Если человек в доличностном состоянии, он неминуемо ищет господина, то есть ищет, кому вручить себя. Это мощный инстинкт… И на зов его неминуемо приходит монстр. Потому что у монстров – тоже мощный инстинкт. Если выйти из этого состояния, Ман Умпф потеряет силу, и никакой тигр не сожрет…
– Оскорбления продолжаются, – констатировал Билли с редкостной для него выдержкой. – Значит, мы в до-личностном состоянии, а он…
– Истина не может быть оскорблением, – сказал я. – Человек рождается недоношенной человеческой личинкой. Тут-то вы не будете возражать? И только воспитание в обществе и собственные усилия делают его личностью. Тоже возражений нет? Не будет воспитывающей силы общества – не будет и личности, вернее, мало кто доберется до уровня личности.
– А может, кто-то сразу рождается выдающейся личноcтью? – опять Билли.
– Принципиально нет, – ответил я. – Может, в далеком будущем будет так, а сейчас дело обстоит иначе. И вот почему. Долгие тысячелетия образ жизни человека мало чем отличается от животного. Это прочно закрепилось в под-подсознании, в коллективном-бессознательном, которое, по Юнгу, находится «ниже» индивидуального подсознания. То есть современный человек неминуемо проходит доличностную стадию – по аналогии: стадию личинки-гусеницы, например. Бабочки питаются нектаром, имеют дело с возвышенным миром цветов, а их гусеницы – всепожирающие хищники… Но ведь бабочка может и не появиться из гусеницы! Вот в чем дело!
– То, что предопределено провидением, Природой, высшим смыслом, неминуемо появится, – сказал Освальдо. – Хоть из гусеницы, хоть из щепки. Вряд ли ваши усилия, Пхунг, смогут что-либо изменить.
– Я видел, как миссионеры обучают дикарей закону божьему, – сказал француз. – С вашей точки зрения, Пхунг, – это примитивное воспитание, не эпоха Просвещения. Но лучшие из этих дикарей становятся более искусными миссионерами, чем их учителя. Так что личность… Короче говоря, ваша концепция кажется мне ошибочной.
– Всем вам, конечно, приходилось слышать и даже писать о так называемых «диких детях»? – И я рассказал о мальчугане лет семи, которого бросила стая горилл при бегстве. Это произошло несколько лет назад в джунглях Уганды. Когда я его видел, он целыми днями сидел на корточках и дремал. Детские игры, картинки, игрушки его не интересовали, оживлялся он только при виде пищи. До сих пор он не умеет ни говорить, ни смеяться, ни плакать. Человеческая личинка, переросшая свой возраст. А ведь этому мальчугану предопределено, по-видимому, что-то другое, Освальдо? А наши дети? Сколько мы стараемся, чтобы унять их жестокость к животным, растениям, друг к другу? В их маленьких сообществах обязательно возникает культ грубой силы, и иерархия авторитетов в их среде – почти буквальное повторение схем ранних цивилизаций…
– Меня уже тошнит от проповедей, – пожаловался Билли. – Вместо того, чтобы отдохнуть, я должен выслушивать…
Я не унимался, мне хотелось вслух додумать нечто важное.
Я, кажется, понял, почему Небесный Учитель и прочие мудрецы древности обожали публичные выступления в жанре проповедей. Ведь это же древнейший способ поиска истин! В раскованных речах перед аудиториями, зараженными скепсисом или откровенной враждой, возбуждалась мысль. В такие моменты делалось открытий не меньше, чем в тиши кабинетов, келий и лабораторий. Ну а «речи по бумажке», которыми богат век… Это мода на чужое мнение. По бумажке открытий не сделаешь…
– Так вот, – продолжал я с упрямством оплеванных пророков, – многие из «диких детей» эпохи НТР никогда уже не превратятся в бабочек…
– Да заткнет его кто-нибудь, наконец?! – завыл Билли Прайс.
На пятый или шестой день пути мы остановились перед бурно ревущей преградой, за которой в сетке дождя угадывались громады бурых скал. Быстро соорудили навес, разожгли костер, хотя до темноты было еще часа три. Перед штурмом реки нам всем требовался хороший отдых. А ведь когда-то здесь протекала скромная ласковая речушка, из которой обезьяны любили пить ладошками, свесившись с лиан…
Монстр раздобрился, отдал нам мешочек с кукурузной мукой, в которой завелись черви. Понятно было, что поход близился к концу и что впереди – именно Красные Скалы, помрачневшие за время дождей. На душе стало еще тревожней. Интуиция подсказывала: финал всей истории не будет легким и радостным, даже если на том берегу нас уже поджидают солдаты и полицейские. Монстр наверняка учел и этот вариант.
С господской половины убежища донесся резкий голос леди Бельтам:
– А где банка с конфитюром? – Она вывалила все содержимое «продуктового склада» на носилки. – Вчера она была здесь! Я берегла ее для чая, когда кончится кофе!
Видели и мы вчера эту банку – килограммовое сокровище китайского производства с картинкой плодов дынного дерева. Она сверкала белой жестью неподалеку от затухающего костра.
– Господи помилуй, – пробормотал Освальдо. – Еще этого нам не хватало. Пусть она ищет получше…
Монстр, шевеля сморщенными пальцами ног, без всякого выражения смотрел на нас. Словно взгляд змеи – холодный, немигающий. Билли каким-то образом отлип от нашей компании и «пошел» на четвереньках к монстру. И мы услышали его торопливые слова о созревшем бунте в стране рабов. Наглая ложь. Заговор не созрел, как я ни старался.
– Вот подлец! – проговорил Анри в изумлении.
– Мистер Прайс хочет выглядеть честным малым в глазах Мана Умпфа, – сказал с возмущением Освальдо. – За наш счет! Может, он и конфитюр съел?!
– Объясните монстру, Пхунг, – сказал Анри. – Вас он
Пока слушает.
– Бесполезно объяснять. Надо действовать.
– Ну почему, Пхунг? – Освальдо тряхнул меня за плечо. – Почему бесполезно?
– Беспроигрышный ход, – ответил я, – в монстроопасной ситуации. И Билли это знает. Теперь неважно, кто украл банку, а важен ярлык, который он успел наклеить на нас. Надо действовать, пока не все еще потеряно. Да развяжите меня!
– Нет, нет, ты все испортишь, – Освальдо кусал губы. Француз громко произнес:
– Мистер Умпф! Билли наговаривает на нас, чтобы вы ему простили банку. По-видимому, он съел конфитюр.
– Слышали? Слышали? – завопил Билли, показывая на нас пальцем. – Какое вранье! Да разве я мог…
Монстр подставил под дождь бледную ладонь.
– Кажется, слабеет.
Вдова подала ему несвежее полотенце, и он вытер руку, потом вщелкнул патрон в магазин карабина. Анри и Освальдо, замерев, смотрели на карабин.
– Ждать нечего! – шептал я. – Надо всем вместе!..
– Уже поздно, – сказал Анри. – Надо было раньше…
Освальдо вдруг вынул из-за пазухи ладанку с изображением святой девы Гваделупской, которая была его покровительницей, и начал неистово ее целовать, раздирая губы золотой цепочкой и пришептывая:
– Помоги… помоги… чтоб обошлось…
Монстр кинул карабин к ногам Билли, точнее – к рукам, так как он все еще стоял на четвереньках.