— Эм… Прости, — пробормотала я. — Нам это и в головы не приходило. Мы же с Маней сто раз обсуждали, что можем сделать, а позвать Графа и попробовать договориться — и в мыслях не было.
— Странно, — фыркнул Бейондыч. — L сказал, что вам не удастся его уговорить, и я думал, что вы с ним это обсуждали.
— L? — я возмущенно посмотрела на Бёздея. — Да он нам никогда ничего не говорит! Он же хуже партизана на допросе! И ты хорош — молчал! А мы… Ну, да… — стало как-то стыдно. — Мы дуры…
Я растерянно опустила взгляд, а Бейонд усмехнулся и крепко меня обнял.
— Что ж, если вы об этом не подумали, прощаю, — заявил он, скользнув губами по моему виску. Я разнежилась и прижалась к нему всей своей бренной тушкой, но тут же нахмурилась.
— А если не получится? — едва слышно озвучила я свои мысли.
Ладони Бейонда замерли на моей спине, а сам он нахмурился и, посмотрев мне в глаза, четко сказал:
— Тогда я соглашусь. Это наш единственный шанс, и если ничего не получится, она должна будет выполнить все задания. Но запомни: я не хочу уходить. И если бы у меня была возможность, я сделал бы что угодно, чтобы остаться.
Как-то мне не по себе…
— Что угодно? — осторожно спросила я, отчаянно не желая услышать утвердительный ответ. Бейонд вновь нахмурился, а затем четко и уверенно ответил:
— Что угодно, кроме предательства.
Я почувствовала, что улыбаюсь. Да уж, так искренне улыбаться меня может заставить только он…
— Спасибо, — прошептала я и снова повисла на шее своего личного маньяка.
— Не благодари за правду, — фыркнул он, прижимая меня к себе.
— Так за то, что это правда, я и благодарю, — пробормотала я и чмокнула его в щеку. Глаза Бейонда странно загорелись и он вдруг сказал:
— Выполнишь одну мою просьбу?
— Какую? — насторожилась я. О да, я личность недоверчивая, и «что угодно» даже в такой ситуации не заору…
— Расскажи мне, — тихо сказал он, и я вздрогнула. — Расскажи, почему так боишься предательства.
Я тяжко вздохнула и подумала, что уж кто-кто, а Бейонд имеет право знать. Да и он мне свои секреты рассказывал… Нехорошо это — получать, ничего не давая взамен, и, скорее всего, ему я смогу открыться, не впав в истерику.
Я кивнула и заползла на свои нары полигонообразного размера, а Бейонд сел рядом, скинув тапки, и сразу же обнял меня, крепко прижав к себе. Я помолчала, вслушиваясь в его размеренное сердцебиение, а затем тихо заговорила:
— Мой отец всегда был человеком жадным и беспринципным, и не надо мне говорить: «О родителях так не говорят».
— И не собирался, — фыркнул Бейонд, и я кивнула.
— Ему всегда было начхать на меня и на маму, ну а она… Она была его копией, за одним исключением: она-то его любила, а вот он любил ее деньги и женился по расчету. Просто мой дедушка по маминой линии имел нехилые сбережения, и был ростовщиком. Вот только меня ни один из них не любил: отцу так и вовсе начхать было, а мать сначала старалась отца мной к себе привязать, а потом поняла, что я бесполезна, и плюнула на меня. Я росла, фактически, сама по себе, что было явным плюсом: я не стала скупердяйкой, чихающей на всех с высокой колокольни, а потом, когда мне было восемь, мать узнала, что у отца есть любовница. Скандал был дикий, но папаша сказал, что бросит любовницу, и все улеглось: денежки он терять не хотел. Раздел имущества — штука неприятная для жмота, а тогда брачных контрактов еще не было. Вот только эта дамочка решила, что папашку моего вернет любой ценой, и решила меня похитить. Она тоже была не из бедных, но явно беднее моей мамаши, потому отец и выбрал более толстосумчатую женщину. Она выкрала меня по дороге из школы и привезла к себе на квартиру. Страшно мне не было: я искренне верила, что папаша меня спасет. Наивная. Пока эта мадам вещала, что вернет моего батю любой ценой, а если нет, я буду с ней, как напоминание о нем, и никогда больше не увижу родителей, я упорно доказывала ей, что он нас с матерью не бросит, что он спасет меня, а потом мы будем жить долго и счастливо, а ее посадят, потому как она закон нарушила. Она же сказала, что наше счастье ничего не стоит, и его легко разрушить, а я ответила, что она просто дура, и счастье нельзя ничем измерить. Тогда она рассмеялась и спросила, знаю ли я сколько весит счастье. Я ответила, что нет. Она спросила: «А сколько оно стоит?» — и я заявила: «У счастья нет цены, его можно только заслужить!» Какая ж я наивная была… Ну, собственно, она меня наивной и назвала и сказала, что его можно купить, а я, на свою голову, ляпнула: «Докажи!» Дура, право слово… Хотя, может, оно и к лучшему: мне еще в детстве показали, как мир устроен. Она ответила: «Легко! Ты ведь знаешь, что твой папочка любит деньги?» — и позвонила отцу. Изменив голос, она предложила ему деньги, сказав, что, если он прекратит поиски, ему заплатят кругленькую сумму. На вопрос папаши: «Что с ней будет?» — она ответила: «Какое это имеет значение? Все, что я захочу», — и увеличила сумму. А мой папаша… — я горько усмехнулась и поняла, что еле сдерживаю слезы, которых не было уже долгие годы. — Он начал торговаться…
Бейонд крепко прижал меня к себе, и я всхлипнула. Ледяные пальцы осторожно гладили меня по волосам, и я закусила губу. Маше это, вроде, помогает… Боль и впрямь немного отрезвила, и я продолжила:
— Они сошлись в цене, и отец меня продал, сказав: «Дальнейшая ее судьба мне не интересна». Я все это слышала, весь разговор — она воткнула мне в рот кляп и включила громкую связь. А когда он сказал это и бросил трубку, она меня развязала и спросила: «Что же, видишь: я была права. И не надо плакать. У счастья есть цена. Я всегда мечтала о ребенке, и мне тебя продали. Хочешь остаться со мной или вернуться к папочке?» Я молчала и просто плакала, а потом подумала, что лучше жить с покупателем, чем с продавцом, и согласилась. Она заплатила отцу и оставила меня, ребенка своего любимого, у себя. Пару дней все было нормально, за исключением того, что меня не выпускали на улицу и заставляли называть шизанутую постороннюю тетку мамой, а потом началось. Она поняла, что забота о чужом ребенке не дает ей иллюзии того, что он ее любит, даже когда я ее мамой называла. В результате, она начала меня избивать за каждую провинность. То не так сказала, это не так сделала, здесь ни к месту улыбнулась, тут не так посмотрела… Потом все стало еще хуже: она начала пить и как только напивалась, избивала меня до потери сознания, постоянно повторяя, что все продается и все покупается, а любви нет, и мужики — сволочи. Вот в последнем я ее поддерживала, но думала, что хоть мама моя меня ищет. Наивная, что сказать… Все закончилось, когда мой папаша ее прямо на улице послал далеко и надолго, назвав «сумасшедшей шалавой» и велев к нему больше не приближаться. Она тогда вернулась и…
Я замолчала, а затем тяжело вздохнула и прошептала.
— Я ведь даже практически не помню, что тогда произошло, только боль от ударов — я тогда чуть не умерла.
Я почувствовала, как руки Бейонда сжались в кулаки, а сердце бешено забилось. В следующий миг он крепко прижал меня к себе, да так, что я подумала, он мне кости переломает, но я была благодарна — это дарило невероятное чувство защищенности, как ни странно, и я прижалась к нему, вцепившись пальцами в его водолазку.
— Это через два месяца после покупки было. Она избила меня так, что я не приходила в себя, и она, испугавшись, вызвала скорую. У меня было внутреннее кровотечение, мне сделали операцию, и я впала в кому, а пришла в себя через неделю. Странно, но первой моей мыслью было не «Где мама?» — а «Где Клава?» — так ее звали. Наверное, я стала жертвой Стокгольмского синдрома… Она же была очень милой и доброй, когда была трезвой и не злилась. Все время спрашивала, как у меня дела, и вообще вела себя как настоящая мать. Но ее в больнице не было. Никого не было. Врачи сказали, что после того, как меня привезли на «Скорой», меня никто не навещал. Я назвала свое имя, врачи связались с моими родителями, а когда мать приехала — на следующий день — я услышала ее разговор с врачами. Она интересовалась, кто вызвал скорую, а когда все поняла, позвонила Клаве. И знаешь, она предлагала ей деньги. Говорила, что готова заплатить, чтобы она снова меня забрала. Но та отказалась, и мать, дико злая, была вынуждена забрать меня домой после того, как я поправилась. Она ведь ни разу даже ко мне в палату не зашла — только принесла одежду сменную и с медсестрой передала, а потом пропала и лишь к врачам подходила, узнавала, как я, чтобы «сохранить лицо». А потом явилась, когда меня выписали, и отвезла домой. Я же сразу помчалась к Клаве, потому что не хотела жить с предателями, но та, открыв дверь, заявила: «Я познакомилась с мужчиной своей мечты. Это врач „Скорой”. Ни твой отец, ни ты мне больше не нужны», — и захлопнула перед моим носом дверь. Меня все предали… Через месяц она вышла за того врача замуж, а потом я узнала, что она ему заплатила за то, чтобы он «поверил», будто меня избили какие-то хулиганы в подъезде, и так и сообщил в больнице. Они ведь даже забирали меня не из квартиры, а из подъезда — она меня туда выволокла для правдоподобности истории. Я тогда подумала, что не буду верить людям и никогда не влюблюсь, потому что мужики — сволочи, и им на женщин наплевать, а людям доверять вообще нельзя. Но потом встретила Машу — она была такая же, как и я, и я ей поверила, потому что тот, у кого в глазах такая же пустота, как у тебя самого, тебя не предаст — мне так казалось… И я оказалась права. А потом появились вы, и знаешь… Я вам тоже поверила. А особенно тебе. Ты ведь не только меня не предал, но и Машу, хотя она тебе даже другом не была — лишь партнером по тренировкам… Ты… Ты самый замечательный человек в мире, и я тебе верю. Ты единственный, кто, кроме Маши, обо мне волнуется, и единственный, кто, понимая меня без слов и принимая такой, какая я есть со всеми заморочками, и сам разделяет мою точку зрения и верит в то же, во что верю я. Ты… Бейонд, я…