Выбрать главу

Когда Светоний и Дубыня рассказали о случившемся одноногому, он решил здраво:

— Отныне на озеро будет гонять лошадей один Светоний, а ты и носа не показывай из конюшни и жди вестей… Они скоро будут.

Орест как в воду глядел: рано утром в таверну пришёл негус Джам и передал, что посольство в Тефрику отправляется через три дня. Дубыне надо выехать сегодня же: загодя предупредить обитателей монастыря Полихрон, чтобы они приготовились к встрече высоких гостей. Среди них, сказал Джам, будет и регионарх Иктинос или попросту Медная Скотина…

Джам отправился назад, а Дубыня с радостью отметил: «Как хорошо, что я порешил легатория… А если б Пустой Медный Бык взял его с собой, будь он жив?… Нам бы с Доброславом туго пришлось!»

Собирая в дорогу Дубыню, Орест сказал:

— Я бы тебя одного отпустил… Мы с Доброславом так и договаривались: объяснил бы, как лучше доехать до горы Олимп, где стоит монастырь, и — с Богом!.. Но обстоятельства изменились — одного отсылать, значит, на верную смерть… Кто-то тебя непременно хочет убить… Поэтому поедешь со Светонием. Он раз выручил, авось поможет и ещё…

— Благодарю, Орест! Твоей доброты мы с Доброславом не забудем.

— Благодарите себя, что вы — славяне… Помнишь, я говорил вам, что всегда уважал славян за храбрость и бескорыстие: бывало, они делились со мной последним куском хлеба, а в сражении никогда не прятались за чужие спины… Светоний! — позвал одноногий ветеран грека. — Возьми гнедого. Проводишь Дубыню до самого монастыря Полихрон и передай мой привет монаху Леонтию. Да глядите в пути в оба!..

— Хорошо, хозяин, — с готовностью ответствовал конюх.

К полудню язычник и грек находились уже далеко от таверны «Сорока двух мучеников», и Дубыня мысленно ещё раз поблагодарил Ореста за его отзывчивое сердце.

Дорога шла меж невысоких холмов, густо поросших кустами вечнозелёного маквиса[27] высотой в пять-шесть локтей. Ярко светило солнце, не дул даже слабый ветерок, было жарко и душно, на небе строго застыли белые стаи облаков, и птицы схоронились в листве и не издавали ни звука…

За очередным поворотом всадники увидели небольшой хвойный лес и, не сговариваясь, направились к нему, чтобы перекусить там и дать отдых лошадям. На поляне под песчаным обрывом грек и рус узрели родник, старательно огороженный камнями, соскочили с седел, стреножили коней. Дубыня расстелил на траве япончицу[28].

Запивая родниковой водой баранье мясо, нарезанное в дорогу крупными кусками, и приглаживая рыжие волосы, закрывавшие весь лоб, Светоний сказал:

— С виду я крепкий мужик. И очень сильный… Хотя мне скоро исполнится шестьдесят лет.

— Знаю, что сильный. Убедился в этом на озере, — засмеялся Дубыня.

— Меня не сломили ни пытки в застенках, ни адский труд в каменоломнях, на который осудили; знать, по природе заложено в моей груди очень крепкое сердце, — всё выдюжил, но остался один, без семьи… А родители давно умерли. Однажды встретил женщину, понравились друг другу, но как увидела на лбу клеймо — и задала деру… Вот смотри, — грек приподнял со лба волосы, и взору Дубыни явились выжженные на челе Светония греческие буквы, означающие по-русски: «Изменник».

— Это плата за участие в восстании Фомы… С тех пор женщин я только покупаю… Таким всё равно — клеймёный ты иль ещё какой!

— А ведь у нас с тобой, Светоний, схожая судьба, — Дубыня рассказал греку о каторжных соляных работах на Меотийском озере и показал ноги, на которых сохранились следы от колодок…

— Считай, мы братья теперь, Дубыня, хоть ты — язычник, а я — христианин.

— Нет, Светоний, я считаю тебя братом с тех пор, как спас мне жизнь.

— По рукам!

— По рукам!

До горы Олимп путь не ближний, им пришлось пересечь несколько небольших речушек, по весне разливающихся очень буйно. Переправиться через них — такая мысль и в голову тогда не придёт. Благо — теперь лето. Сбор урожая скоро, и Дубыня вспоминает снова плодоносный Крым… Щемит у язычника-руса сердце… Щемит.

Только сейчас не до своих чувств, уж коль попали с Доброславом в водоворот великих событий, уж коль стали, как выразился Аскольд, глазами и ушами Киева…

Дубыня и Светоний почти и забыли, что им может угрожать опасность. Но об этом напомнил обвал, происшедший, когда они оказались в узком ущелье между отвесных скал. Уже давно вымерено, что отсюда до монастыря Полихрон оставалось ровно пятьдесят римских миль пути или шестьдесят пять русских поприщ.