Какой-то иной общности, объединявшей все эти события, мы так и не сумели до сих пор отыскать. Но мы знали, знали совершенно определенно, могли доказать это с цифрами в руках - если бы кто-то, кроме тех, кому и так по долгу службы все было известно, потребовал от нас доказательств что флуктуации эти безо всяких видимых нам причин катастрофически нарастают. И был уже виден предел, за которым всякая деятельность человека в Галактике станет невозможной из-за катастрофического нарастания флуктуаций - не из-за того, что каждая флуктуация вела к катастрофе, а из-за того просто, что нельзя планировать и осуществлять какую-либо разумную деятельность в мире, где роль случайности превышает некий критический порог. И предел этот - предел Зигмунда, как звали мы его между собой - с каждым годом приближался. Когда Зигмунд, проанализировав предварительные данные, вычислил, что до него осталось двести пятьдесят плюс-минус тридцать лет, далеко не все из тех, кто был поставлен в известность, поверили его интерпретации. Но с тех пор многое изменилось. В работу включились новые неизвестные нам факторы, и сегодня, спустя сорок восемь лет, предел Зигмунда приблизился настолько, что ни у кого из тех, кто знал о нем, не оставалось сомнений в его истинности. Сегодня до него оставалось всего полвека - плюс-минус семь лет. А завтра он мог скачком приблизиться еще больше. И было бы глупо и преступно закрывать теперь глаза на его существование. Мы знали - если мы сегодня не раскроем причину нарастания флуктуаций, человечество обречено, и гибель человеческой цивилизации произойдет на наших глазах.
Год назад Ламю не вернулся из обычной инспекционной поездки на Кабенг. Он вылетел с Кабенга, но в отдел не прибыл. Только через полгода, после того, как Роман проверил все возможные пути, Зигмунд пришел к выводу, что сигнал о вылете Ламю с Кабенга был ложным. К тому времени он уже знал о Кабенге достаточно, чтобы понять, что планета находится под угрозой. Но у него были связаны руки - катастрофа могла разразиться в любой момент, и он боялся инициировать ее каким-либо неосторожным действием. Ведь на Джильберте, как он рассказал мне на том финальном инструктаже, все, быть может, и обошлось бы, если бы он не послал туда меня. И потому он решился на активные действия только после того, как поступил в Академию доклад Панкерта, и стало ясно, что медлить дальше немыслимо. От момента прибытия Ламю на Кабенг до момента, когда он отправил свой последний доклад, прошло чуть больше восьми суток. И ничего существенного не удалось обнаружить в его докладах, ничего, что говорило бы об опасности, угрожавшей ему. Но о том, что грозило мне, мы уже кое-что знали. И рассчитали так, чтобы вероятность моего возвращения превышала пятьдесят процентов.
Но одним из условий столь высокой вероятности было существование блока в моей памяти. Только из-за него, возможно, я был еще жив. Теперь же, когда я вдруг вспомнил столь многое - и благодаря этому нашел, наконец, разгадку Нашествия - задание оказалось практически невыполнимым. Прикладная психология - наука точная. И тот, кто нам противостоял, имел достаточно средств для того, чтобы постоянно держать меня под контролем. Пятьдесят процентов за то, что мне удастся вернуться. Черта с два пятьдесят процентов! Теперь, зная все и не имея возможности хоть что-то из своего знания передать тем, кто меня послал, я не дал бы за свою жизнь и одного процента. И это не было еще самым страшным. Гораздо страшнее было то, что в опасности оказывались все, с кем я так или иначе соприкасался, в опасности была вся планета, и одним своим присутствием я незримо повышал вероятность катастрофы.
Все вставало на свои места.
Информация есть то, на основе чего принимаются решения. Все остальное - шум. Таков основной закон управления. Человек принимает правильные решения лишь тогда, когда оперирует верной информацией. Мы - разумные существа, потому что способны, обобщая информацию, отсекать шумовые факторы, выделять из нее главное, и на его основе планировать свою деятельность. Лиши нас этой возможности, и мы перестанем быть людьми, мы не сможем противостоять неразумной природе и будем обречены на гибель.
А сделать это, оказывается, очень просто. Достаточно поставить препятствия на пути информации - пусть и препятствия случайного характера. Достаточно ослабить контроль за правильностью информации. Достаточно просто перегрузить наше сознание информацией - так, чтобы оно оказалось не способным выделить в ней главное. Но чтобы сделать все это, нужно взять под контроль то, что считается незыблемым, то, что защищено от вмешательства извне самыми изощренными системами кодирования и самой строгой иерархией доступа - нашу информационную систему. За столетия своего развития мы настолько привыкли к ней, настолько срослись с ней, настолько свыклись с ощущением ее как некоего продолжения своего собственного "я", что сама мысль о том, что наша же информационная система - всевидящая, всезнающая, та, без которой немыслима сегодня любая деятельность человека - что она способна нас обманывать звучит дико. Как для каждого человека дико звучит, скажем, мысль о том, что он способен постоянно обманывать самого себя.
Но мне эта мысль дикой не казалась. Я слишком давно наблюдал за симптомами заболевания и был готов к тому, чтобы разглядеть суть болезни. Я прекрасно помнил, как поразило меня - уже после катастрофы, уже во время реконструкции событий на Джильберте - то, что никто в Академии не знал о постоянных перебоях в связи, к которым там привыкли. Я прекрасно помнил, как Зигмунд, изучая отчет о событиях на "Массиве-239" бросил сквозь зубы: "Это обман". И я сам в последние годы только тем, по сути дела, и занимался, что творил обман. Такая уж у меня работа - ведь всякая тайна несет в себе необходимость обмана для ее сокрытия, и раз есть необходимость в соблюдении тайны, значит следует признать и необходимость в обмане. Режим секретности по сути своей есть лишь один из алгоритмов отсечения шумовой информации на разных уровнях управления - если понимать шум как излишнюю информацию.
Сегодня я знал - здесь на Кабенге, и, видимо, не только здесь, кто-то помимо человека взялся осуществлять этот режим. И самое страшное состояло в том, что люди усиленно ему подыгрывали. В первую очередь - я сам. У меня просто не было другого выхода.