Всё, писать больше не могу. Сейчас придёт охрана».
Слова японского капитана о русских немного задели Степана Фёдоровича. «Почему это мы все сумасшедшие, – подумал он, – да ещё и извращенцы? А кто кого?»
Следующий конверт был толстый.
Письмо № 4
(перевод с японского)
«Здравствуй, моя хорошая!
Лежу в больничке. И сразу вспомнил…»
Соловьёв оторвался от чтения. «Теперь понятно, – подумал он. – Первое письмо, про Сталина, он выкинул, потому что понял – отправить его, тем более в Харбин, Соне, один хрен не удастся, мэй ёу фанцзы, и писал с учётом цензуры, то есть перлюстрации! Это ясно! А агентура, из своих же – агент Оки, уследила и передала кому следует. Ему, видимо, намекнули, он это понял и дальше писал для себя. Так сказать, – «дневники души», «в стол». Читаем!».
«…ты же не знала, что я офицер японской армии, ты многого не знала.
До сих пор тебе спасибо! Сейчас всё это вспоминается как-то странно, как писал наш поэт Гомэй:
Степан Фёдорович достал следующий лист:
«А я сейчас опять же, как у древнего поэта Басе:
На этом письмо № 4 заканчивалось.
«Интересный капитан! И грустный! Как он написал здесь… – Степан Фёдорович поискал глазами: «Странник! – Это слово станет именем моим!..» Действительно странник! А в общем, все мы – странники! Ко – Коити – Коити Кэндзи, объект оперативной разработки, псевдоним Молодой. Кстати, это письмо он не подписал. Может, помешали?»
Он открыл следующий конверт, тоже пухлый: «В карцере, что ли, сидел? Много времени было?»
Письмо № 5
(перевод с японского)
«Здравствуй, Сонечка!
Меня, как, наверное, самого неопасного, как они думают, перевели со стройки в канцелярию, на перевод документов к судебному процессу над японскими военными преступниками.
Сколько мы с тобой общались, а я так ни разу и не рассказал тебе ничего из моего детства. А оно было. Я сын и внук самурая. До универси…»
Дальше было неразборчиво, Степан Фёдорович повертел лист, попытался посмотреть его на просвет, но перевод читался только местами, в начале, в конце и отрывочно в середине. Он достал из конверта другие листы – ветхие, ломающиеся на сгибах, напечатанные через слабую синюю копирку – и попытался вчитаться. «До универси…» – разбирал он, – надо думать, «университета», а дальше наши следователи зачитали всё до дыр, видимо, здесь он правдиво описал что-то вроде своей биографии, что им и было интересно. Зачем же ему врать, если он пишет Соне, а по сути самому себе!»
Соловьёв перебрал листы и понял, что прочитать не получится, сложил и уложил их в конверт. Он не заметил, что его старческие нечувствительные пальцы не нащупали еще одного сложенного листа в этом большом конверте.
Письма что-то подняли в его душе, что-то всколыхнули, и снова начало «трепыхаться» сердце. Он почувствовал, что ему надо отвлечься, встал из-за стола, подошёл к окну и подумал, что сегодня вечером будет встреча с ветеранами и наверняка будет интересно и торжественно, но ему почему-то стало грустно. Будут много говорить, много вспоминать, но он уже никого здесь не знает. И нельзя не пойти, раз уж прилетел в такую даль, и грело согласие начальника управления, разрешившего полистать старые дела…
Ради этого и приехал.
Он ухмыльнулся. «А оперок-то, Евгений Мальцев!.. Сколько времени он просидел в архиве… ради меня! – подумал Степан Фёдорович. – Только ради меня? А капитан Коити, а Сашик – агент Енисей – Александр Александрович фон Адельберг-младший! Соня, Вера, полковник Асакуса?.. Генерал! Нет, не только ради меня…»
Он вернулся к столу, достал очередное письмо, оно было написано уже не на случайных листках, невесть откуда вырванных, а на настоящей, хотя и пожелтевшей машинописной бумаге.
«Да! Наверное, его действительно перевели в канцелярию. Там свободы было больше, было на чем писать и куда прятать… хотя не спрятал. Нашли!»
Содержимое конверта удивило – иероглифический текст на прежние был не похож; несколько листов были исписаны в одну колонку, разбитую, как стихи, на строфы по пять или три, а то и по две строки. Он ещё порылся в конверте и вынул три листа перевода с поправками и перечеркиваниями переводчика, без обращения к кому-либо:
Это были стихи, их было много, Соловьёв не стал их читать, только обратил внимание на строчку:
«Сонечка, хорошая моя, отчего-то мне сегодня очень грустно…»
«Что-то произошло с капитаном, сыном самурая и внуком самурая?» – подумал Степан Фёдорович и дальше читал отрывочно:
…Я помню, как после концерта Вертинского мы вышли из зала. Настроение у всех было как в его песенках. И тогда я прочитал тебе танка, вот эту: «Я красотой цветов…»
От этой строки что-то исходило, и появилась строка следующего стихотворения, и он дочитал до конца:
Я ко всему готов, Соня».
Часть первая
Глава 1
Коити оглядел рабочий стол – на краю лежала стопка газет, и он тихо выругался.
– Коматта-нэ! Опять чуть не забыл! – Он посмотрел на календарь. – Уже 5-е, а я ещё ничего не прочитал.
Каждое утро дежурный по миссии раскладывал на столах сотрудников свежую харбинскую прессу. Коити приходил в миссию не каждый день, а только тогда, когда его туда вызывали или у него у самого возникала необходимость поработать с секретными документами, поэтому прочитать местные харбинские газеты он успевал не всегда. Но сегодня его вызвал заместитель начальника миссии, и Коити знал, что тот может поинтересоваться, насколько он осведомлен о том, что пишут в русских газетах.
Это были несколько номеров первых январских дней только что наступившего нового, 1938 года. Верхняя газета была уже сложена так, что главное в номере было готово к прочтению, и он пробежал глазами заголовок большой статьи:
«В 1938 году к новым рубежам».
«Кто автор? – подумал он. – Автор не указан, значит, передовая. И что тут?»
В кабинете было уже темно, и он пододвинул настольную лампу.
«Всякий раз, переступая порог нового года, человечество оглядывается назад и в опыте прошлого пытается…»
«Как скучно! – подумал он. – Так может начинаться любая передовая в любой газете!»
«…Эти поиски редко бывают успешны, но такова неистребимая потребность человеческой души через определённые отрезки времени подводить итоги своей деятельности… Завтра – это вчера, просочившееся в сегодня…»
«Ксо! – глядя на неровно бегущие чёрные строчки на желтоватой газетной бумаге, чертыхнулся Коити и подумал о том, как бы их прочитать, так чтобы и вовсе не читать. – Почему я о русских журналистах и вообще о пишущих людях этой нации всегда думал лучше?»
«…всякий, кто живёт сознательной жизнью, не может довольствоваться констатацией фактов и вправе желать знать, что его ждёт в будущем. Ушедший в небытие 1937 год оставил своему преемнику 1938-му тяжёлое и запутанное наследство…»
«Тяжёлое и запутанное наследство» тридцать восьмому! – повторил Коити. – Интересно, а какое он мог ещё оставить?»
«…Международная обстановка за этот год усложнилась до крайности… внутри ряда стран обострились социальные кризисы, грозящие нарушить гражданский мир…»
«Нарушить гражданский мир»! – подумал он. – А где они его нашли, этот «гражданский мир»? Половина земного шара готовится воевать, вторая половина готовится защищаться!»