Болезни внуков бабушку не заинтересовали.
— Знаешь, и у нас в провинции, бывает, съезжается общество, — весело съязвила она. — Шишкины тоже будут на бале. Ради фейерверка уж точно притащатся. Они из тех, кто любит простые радости. Ты их не знаешь? Баснословно богатые, смехотворные тоже, хороший вкус, знаешь ли, за деньги не купишь. Но богаты очень…
Графиня Ивина обернулась к мужу:
— Мой дорогой, у меня появилась чудесная идея. Давай закажем твой портрет у мадемуазель Мортье. Пока она во Францию опять не уехала. А то мы с Бонапартом то дружим, то не дружим, то опять дружим. Надо поспешить! Такая возможность восхитительная!
— Но мама… — начала было Мари.
Графиня будто не слышала:
— Помнишь, пустое место над диваном? Над тем зелёным… В маленькой гостиной… Ты ещё жаловался, что там, когда сидишь в кресле в углу, взгляду как-то пусто, нехорошо…
— Моя дорогая, я жаловался, что нечем любоваться. Моя физиономия не поправит дело. Закажем портрет с тебя.
Графиня ответила кокетливой улыбкой.
— Но знаешь ли, Мари… — Граф сделал озабоченное лицо и наклонился к дочери: — У меня к тебе есть небольшая просьба.
«Так, — обречённо подумала Мари, — а сейчас что?» Но предположить не успела.
— Не могла бы ты поговорить с Алёшей.
— А что с Алёшей?
«Он поступает в гвардию и ему нужны мундир и лошади? Он проигрался? Он отселяется отдельным домом? Он…»
— Он задумал жениться.
«Я почти успела это предположить».
— Это замечательно.
— Милая, это замечательно только в том смысле, что ужаснее положения не может быть! — встряла мать.
Мари удивлённо посмотрела на неё, на отца.
— Вопрос — на ком, — ответил тот.
Жена положила руку ему на рукав, как бы говоря, что теперь дело изложит она. И обратилась к дочери:
— Мы все любим Оленьку. Любим как дочь — бог свидетель, мы никогда не относились к ней иначе, чем к собственным детям.
— Я понимаю, мама, — остановила Мари.
Оленька жила у Ивиных, была сиротой, её взяли из милости, когда овдовел, а потом спился отец — мелкий чиновник.
Но, видимо, Мари не могла понять весь ужас положения, как того хотела графиня, поэтому та с улыбкой покачала головой и погрозила ей пальцем:
— Всё из-за тебя, дорогая.
— Из-за меня? — искренне изумилась Мари.
— Конечно, мы тебя не виним.
«Но это, конечно же, твоя вина», предполагалось.
— Если бы только ты взяла Оленьку к себе, когда вышла замуж. Ведь в доме, в семье всегда нужна помощница. Ты бы увезла её в Петербург, и всё бы у них с Алёшей развязалось само.
— Но вы не…
— Мы полагали, что ты сама догадаешься. Мы ждали, думали, вот уж пойдут дети, тогда. Детям нужна нянька. Кто может присматривать за детьми лучше, чем родной, гм, почти… человек.
— Как было бы чудно. — И граф растерянно развёл руками. — А что ж теперь?
— А теперь поздно! — с несколько излишней драматичностью воскликнула мать. Так что Мари испугалась, предположив худшее. Мать поняла это по её лицу.
— О, дорогая, не-е-е-ет. Не в этом смысле.
И весело расхохоталась над своей оплошностью:
— О, боже мой… Нет-нет… боже, я совсем не подумала, как это могло прозвучать.
Граф тоже не выдержал, прыснул.
— Нет-нет. В этом смысле пока ещё не поздно. Но за молодыми людьми поди угляди! Сегодня ещё не поздно. А завтра — уже ничего не поделать.
Графиня смахнула платочком выступившие от смеха слёзы.
— Так ты поговори с Алёшей, милая, хорошо? А ещё лучше — с Оленькой. Граф, не слушайте нас сейчас, — кокетливо приказала она.
Тот замахал руками: мол, не слушаю и не думал. Раскрыл ящик с сигарами. Выбрал. Стал обрезать щегольским ножичком.
— Мы, женщины, прекрасно знаем, что мужчинам только кажется, что это они решают, когда влюбиться, когда объясниться, когда сделать предложение. В сердечных делах именно у женщины власть дать всему ход — или остановить, — нажала она, многозначительно глядя на Мари.
Граф пыхнул сигарой. Посмотрел на дочь сквозь дым.
Та отвела взгляд от обоих:
— Я понимаю, мама.
— Так мы можем быть спокойны, что ты это уладишь?
— Ах, чудно! Чудно! — поспешил свернуть разговор граф.
«Он что, боится, что я откажусь?» — подумала Мари.
— Вот и славно! — Отец хлопнул себя по коленям. — Теперь мы можем быть по-настоящему спокойны. Что, Влас? — обернулся он на вошедшего старосту. — Я тебя разве звал?
— Вы назначили на одиннадцать.