Вместе с тем она не дала нарушиться моей связи с простыми людьми. Дочь рабочего, старого большевика, она имела постоянную склонность общаться и дружить с людьми попроще, но думающими. И, естественно, ее друзья становились и моими друзьями. Некоторые из них уже в те страшные времена реалистически смотрели на жизнь. Их реализм, хоть и медленно, воспринимался мною.
Военная среда специфическая, а мероприятия властей направлены на то, чтобы как можно резче обособить ее. Если бы у меня не было через жену окна в мир, я просто не мог бы выработать взглядов, отличных от взглядов своего военного окружения. И к сегодняшнему дню мог бы стать большим начальником, но никак не "диссидентом". В мир мятущийся вводила меня жена. Она открыла для меня "Новый Мир" и Солженицына в нем. Она подкладывала мне литературу с проблесками мысли, вытаскивала меня в театр на стоящие постановки и в кино на приличные фильмы. И мысль моя пробуждалась, выдиралась из-под наслоений одуряющего и отупляющего партпросвещения. Постепенно она добралась и до суждений, высказанных 7 сентября 1961 года на партконференции.
Происшедшее на конференции потрясло меня до глубины души, но пришел я в семью, которая не только поняла меня, но стала опорой духу моему. Репрессии нарастали, друзей-соратников тогда еще не было, но рядом шли, подпирая своими плечами, жена и наш сын Андрей. А вот и арест. И первое, что сказано на первом свидании: "Не волнуйся! Береги себя. У нас все в порядке". А что там могло быть в порядке, если кроме меня арестованы два моих сына от первого брака, а у Зинаиды Михайловны никаких источников средств существования, кроме собственных рук. Я, только вернувшись домой, узнал, что "у нас все в порядке" - это бессонные ночи за швейной машиной и унизительная торговля пошитым на рынке.
Наконец, спецпсихбольница. Кто в ней не бывал, тому трудно понять, что это - как проваливание в могилу. Единственная надежда выбраться из нее лжераскаяние. И хотя такое "раскаяние" хуже самоубийства, отказаться от него нелегко. И снова рядом человек, понимающий это. На одном из свиданий слышу от жены необычное для нее сообщение. Плохих новостей она мне никогда не сообщала, а тут вдруг: "Андрея из института исключили". "Но ты же говорила, что обещали не исключать! - высказываю я свое удивление. "Да, обещали, но за это потребовали осудить участие в "Союзе борьбы ..." и твои действия. А Андрей отказался". И мне радостно: любимый сын остался верен человеческому долгу лживым раскаянием себя не унизил. Мне ясно также: семья не осудит меня, если я не "раскаюсь". А жену врачи как раз пытались убедить, чтоб она повлияла на меня в обратном направлении.
Не мемуары пишу я сейчас. И рассказывать подробности жизни не стану. Коротко скажу важнейшее. Из первого заключения в спецпсихбольнице жена меня буквально вырвала, воспользовавшись замешательством в верхах в связи со снятием Н.С. Хрущева с занимаемых им постов. Благодаря ей я пробыл в этой больнице неслыханно мало - восемь месяцев (без учета 7-ми месяцев предварительного тюремного заключения). Выхожу из больницы без пенсии. Но жена, с бодрым видом: "Ничего, проживем!", и оба идем работать вахтерами. Работа временная, но живем. Затем вдвоем с сыном Олегом (инвалид детства) идем работать в магазин грузчиками. Андрей работает чертежником. Он снова поступил в институт - на вечернее отделение. Быстро пролетели месяцы от освобождения до нового ареста (IV. 1965 г. - V. 1969 г.). Но за это время мы все трое основательно вошли в семью диссидентов.
Пять лет и два месяца Зинаида Михайловна и Андрей, опираясь друг на друга и на друзей - советских и зарубежных, - вели борьбу за мое освобождение. И каждый раз, когда мои силы были уже на пределе, жена находила способ помочь мне укрепить их. Сейчас мы снова вместе, но, к сожалению, нет рядом любимого сына. За участие в правозащитном движении ему неоднократно угрожали спецпсихбольницей: "Вас, Андрей Петрович, - предупредили его из КГБ, - легче всего туда поместить. У Вас же наследственность!" Сказали это один раз, а потом напоминали. И не выдержал... Не Андрей... Я не выдержал. Мне была непереносима мысль, что сын мой окажется там, где 6,5 лет провел я. Для себя я этой перспективы не боюсь. Не все ли равно, где умирать. Лишь бы достойно отойти в мир иной. А вот представить там любимого сына - это было бы свыше сил моих. И я уговорил жену, а затем и сына на его эмиграцию. Сейчас он очень далеко от нас по расстоянию - в США. Но мы всегда чувствуем его рядом. И притом знаем, что в "психушке" ему теперь не бывать. И еще верим мы, что придет время, когда сын наш, как и другие невольные эмигранты, сможет безбоязненно вернуться на родину. И мы встретим их всех уже не как диссиденты, а как свободные граждане свободной страны.
Люди, систематически слушающие передачи иностранных радиостанций на русском языке, постоянно встречаются с определенными, хорошо известными именами. Я в своей настоящей работе хотел показать, что людей, самоотверженно ведущих правозащитную борьбу, куда больше. И эти-то люди и представляют истинную силу движения. Известность приходит по малозаметным, зачастую случайным причинам*. Действия же всех участников правозащитного движения отражают назревшие потребности общественной жизни. И хотя каждый из них ЛИЧНОСТЬ, широкая известность приходит не ко всем. Многие неизвестными и из жизни уходят, хотя вложили все силы и талант в дело правозащиты.
* Мне, например, известность создала борьба моей жены и сына за мое освобождение.
Аналогичная картина и с диссидентскими семьями. Даже в диссидентской среде мы знаем Александра Гинзбурга, Миколу Руденко, ну и т. д. А что мы знаем об их женах? Рассказом о своей семье я хотел привлечь внимание к диссидентским семьям , которые несут на себе все тяготы, все невзгоды, зачастую не легче тех, которые выпадают тем, кто отбывает заключение в тюрьмах, лагерях и "психушках". Сейчас новый отряд жен, матерей, детей начал познавать нашу жизнь через страдания арестованных родных людей и через репрессии, обрушиваемые властями на них самих. Помощь и поддержку им и известность их борьбе - к этому я призываю своим рассказом о моих друзьях.
6. А может, все же диалог
Описанное нами отношение властей к "диссидентам" есть следствие сложившихся отношений между правителями и народом. Управляющие принимают решения втайне от народа, без его участия - за закрытыми дверьми. Настроения народа если и учитываются, то только по данным государственного аппарата и сведений секретных служб. Объявленные решения народу дозволено только одобрять, приветствовать (голосовать "за" и аплодировать) и исполнять.
Для бюрократов такая система - просто рай. Не надо заботиться о завоевании доверия избирателей и уважения подчиненных. Достаточно заслужить доверие начальника и поддерживать это доверие. В остальном жизнь течет спокойно, размеренно, без помех и тревоги. Если случились ошибки, просчеты, их стараются скрыть в надежде, что они не будут повторены, а, следовательно, никто о них не узнает и неприятностей от начальства не будет.
В таких условиях всякий, кто пытается "вынести сор из избы", признается самым вредным элементом и подвергается гонениям. Ну, а как прикажете относиться к тем. кто борется против таких гонений, то есть к людям, ведущим правозащитную борьбу?! Ведь если бы случилось такое, что исчезла возможность поддвергать гонениям критиков существующих порядков, то нарушилась бы вся нынешняя система. Не преследуемые критики расплодились бы невероятно и не пропустили бы ни одной ошибки, никому не дали бы спокойно жить. Значит, правозащита для чиновника еще страшнее и ненавистнее, чем критика недостатков в хозяйстве, управлении, научной деятельности, культуре... На нее поэтому и обрушивается вся сила карательных воздействий государства.
Нередко жестокую практику карательных органов оправдывают с помощью сентенций: "Правительство должно проявлять твердость. Иначе в стране начнется анархия". Но такая "философия" не выдерживает критики. Во-первых, еще никакая, даже самая жестокая, диктатура не избавляла страну от взрывов и следующей за ними анархии. Наоборот, именно жестокий гнет и террористические действия властей приводили к особенно разрушительным взрывам и безудержному разгулу анархии. Да это и естественно: паровой котел взрывается не там, где излишки пара свободно уходят в атмосферу, а где его продолжают усиленно подогревать и после того, как давление давно перешагнуло критическую черту.