Сергей Петрович получил рукопись на двое суток с указанием, что дается она только ему лично, что никому он передоверять ее не должен во избежание утечки в "самиздат". Возвращая мне рукопись через двое суток, он, буквально захлебываясь, хвалил ее, а в заключение сказал: "Это не только мое мнение. Я дал почитать одному доктору экономических наук. Так тот говорит, что он смог прочесть лишь несколько страниц. Пришла мысль, что такую работу недостаточно прочесть, ее надо иметь у себя постоянно. И он заложил в машинку 10 экземпляров и перепечатал всю работу. Один экземпляр дал мне", закончил свой рассказ Писарев.
- Что же Вы наделали, Сергей Петрович? Я Вас о чем просил! ошарашенно спросил я.
- Ай, простите, Петр Григорьевич, - забеспокоился Писарев, - я совсем забыл. Но Вы не волнуйтесь, я сейчас пойду, и мы соберем все экземпляры.
По телефону он мне через несколько дней сообщил, что все экземпляры собраны. Но спустя два-три дня после этого я получил письмо от полковника запаса Арзамаса, в котором тот, кратко изложив содержание моего письма, спрашивал, действительно ли я написал такое письмо. С этого статья моя, уже без меня, зашагала по "самиздату" во все концы страны, добралась до "тамиздата" (русские издания за границей), переведена на ряд европейских языков, и немцы даже сумели подобрать заголовок, более соответствующий содержанию статьи ("Выстрел в затылок ").
С этой статьи связи мои начали быстро расширяться. Группы молодежи стали приглашать меня рассказать о тех или иных событиях минувшей войны. Четырежды выступал я в университете перед организованной аудиторией группа или несколько групп в полном составе, с парторгами и старостами. Здесь мне особенно нравилось, что все понимали недозволенность такой беседы, но вели себя так, как будто проводится запланированное мероприятие. Я со своей стороны делал все, чтобы не подвести своих слушателей. Я выходил из дому заранее и, предприняв ряд сложных маневров, отрывался от своих "хвостов". И все же слухи о недозволенных "лекциях" генерала дошли до администрации, и пришлось их прекратить. Тем усиленнее проводились беседы по квартирам. На одной из таких бесед познакомился я с Павлом Литвиновым, а через него - с Ларисой Богораз, Натальей Горбаневской, Людмилой Алексеевой, Петром Якиром, Ильей Габаем, Виктором Красиным и всеми другими, входившими в этот круг.
По-разному устанавливались эти связи.
Иван Яхимович вместе с женой приехал из Латвии в Москву, чтобы убедиться, есть в действительности здесь такие люди, как Павел Литвинов, Петр Якир и Петр Григоренко, или они вымышлены враждебной буржуазной пропагандой. У Литвинова, у меня устанавливались теплые, дружеские отношения с Иваном и Ириной.
Генрих Ованесович Алтунян приехал в Москву, как указано в решении парткомиссии об исключении его из партии, "по заданию 13 харьковских клеветников, чтобы установить связь с сыном командарма Якира, П. Якиром, и с бывшим генералом П. Григоренко". С Генрихом, Владиславом Недоборой, Софьей Карасик и другими "харьковскими клеветниками" у нас с женой установилась самая искренняя дружба.
Татьяна Ходорович пришла ко мне за 10 дней до моего второго ареста (накануне 1-го мая 1969 года). Она сказала: "Я мать четырех детей, но у меня нет сил молчать. Дайте какое-нибудь дело". Я сказал: "Татьяна Сергеевна, у нас нет организации, которая могла бы принимать в члены и давать задания этим членам. Мы такие же, как Вы: просто не можем молчать больше. И не молчим. Общайтесь с нами, и, если Вам будет, что сказать, говорите, не ожидая ничьего дозвола. А сейчас, если у Вас есть время, то я прошу Вас о следующем. В Латвии арестовали моего друга Ивана Яхимовича. У него остались, почти без средств к существованию, жена, трое детей и больная мать жены. Мы собрали немного денег, и я прошу Вас отвезти эти деньги Ирине. Вот ее адрес. Поговорите с ней. Поддержите морально. Узнайте, как и что она предпринимает для организации жизни семьи и какая ей нужна помощь. Приедете - расскажете, и вместе подумаем, что делать дальше".
Она согласилась выполнить эту мою просьбу, используя праздничные дни, и мы расстались, как оказалось, более чем на 5 лет. Она вернулась 4 мая, а я уехал в Ташкент 2-го и там 7-го был арестован.
Татьяна Сергеевна, энергичная, волевая и умная женщина, не стала больше искать заданий. По своему разумению принялась за дело и вскоре оказалась в числе наиболее известных диссидентов. Выйдя из спецпсихбольницы, я очень порадовался этому. У нас установились теплые, дружеские отношения.
Совсем по-другому появились у нас в семье двое научных работников физик Григорий Подъяпольский и его жена, геолог Мария Петренко. Они как-то незаметно вошли в жизнь нашей семьи. Но вошли так, как будто бы всегда были с нами. Нельзя было не поражаться этой паре, не восхищаться их взаимной любовью и человечностью. Тяжкий груз взвалили они на свои плечи. С ними жили парализованная тетя Гриши, старая больная мать Маши и сестра матери. И такой мир, такое взаимопонимание и благожелательность царили в этой семье, что, придя к ним, просто отдыхал душой. Все три трудоспособных члена семьи - Гриша, Маша и их дочь Надя - обслуживали семью, помогая один одному и заменяя друг друга. Гриша, кроме того, писал стихи, воспоминания и, главное, входил в состав Сахаровского комитета защиты прав человека и помогал заключенным и их семьям. Маша всегда была с ним рядом, готовая подставить плечо.
Сейчас Гриши уже нет в живых. Умерла и казавшаяся цветущей тетя Гриши. Кто знает, может, и тоска по умершему племяннику помогла этому. Она, к сожалению, не могла высказать ее. Язык ей не повиновался. Над семьей нависло горе, общая тоска. Да и разве можно не тосковать по такому человеку. Моя семья, рядом с которой все тяжкие для нас годы стояли Гриша с Машей, их дочь и родные им старые больные люди, тоже не может избавиться от тоски по Грише. И пусть эти строки будут вместо прощального надгробного слова над прахом Гриши - Григория Сергеевича Подьяпольского.