Офицер весело приветствовал Савву.
— С кем вы здесь путаетесь, а?
— С веселыми барыньками…
— Пустишь в вашу компанию, что ли?
— С большим удовольствием, Савва Лукич…
Савву представили дамам. Мужчины почти все знали Леонтьева, и Савва тотчас же приказал нести дюжину шампанского и пил за троих.
Был шестой час, когда Савва возвращался в город, оставив компанию за пиром…
Хмель быстро выскочил у него из головы, когда, остановившись против дома, где заседал совет, он увидал ярко освещенные окна. У подъезда стояли кареты и сани.
«Верно, не решили еще!» — вздрогнул Савва и стал креститься, обратившись к Петропавловской крепости…
В окнах мелькнули тени… Скоро из подъезда стали выходить члены, и швейцар выкрикивал кучеров.
Савва бросился к подъезду и, шатаясь от волнения, подошел к одному знакомому господину.
— И вы здесь?.. Ну, поздравляю, дорога за вами!
Тяжело вздохнул Савва и не оказал ни слова. Счастие подействовало на него очень сильно. Когда он садился в сани, приказывая кучеру ехать домой, мимо него шмыгнула толстая фигура Хрисашки. При свете фонаря Савва увидал злую рожу соперника и отвернулся.
— Ну, матушка, бог не оставил раба своего, — прошептал Савва, припадая к руке старухи.
Старуха глядела на сына и недоумевала:
— Я снова человек, маменька!
Через две недели Савва с подписанным уставом ехал за границу, в сопровождении целой свиты инженеров и мелких дельцов.
XIV
ЕВДОКИЯ
На руках у Никольского остался маленький Коля.
Петр Николаевич дал себе слово свято выполнить обещание, данное покойному неудачнику. Он позаботится об участи мальчика и ни за что не отдаст его Валентине.
«Быть может, и человека вырастим!» — говорил про себя Никольский, с любовью поглядывая на приемыша.
Какое-то особенно нежное, теплое чувство сказалось в отношениях молодого человека к сироте. Он, бывало подсмеивавшийся над чересчур сильной любовью к детям, сам сделался нежным, заботливым отцом. Он старался всячески развлекать горевавшего ребенка, не отходил от него ни на шаг, сажал к себе на колени и рассказывал сказки, а по ночам на цыпочках входил в комнату, где спал Коля, и заглядывал в его лицо, прислушиваясь к дыханию ребенка.
Добрая Прасковья Ивановна ревновала даже Колю к своему племяннику и ссорилась с Петром Николаевичем, находя, что все эти заботы — дело не мужское, а бабье. Она сама отдавала все время своему Колюнчику и не знала, чем бы потешить сиротинку. Одним словом, и тетка и племянник, наперерыв друг перед другом, спешили приласкать и приголубить Колю и хотя сколько-нибудь утешить ребенка в его тяжелой потере.
— Ты хочешь всегда с нами жить, Коля? — спрашивал Петр Николаевич, покачивая в своих объятиях мальчика.
— Еще бы. Разумеется, хочу! — ласково шептал ребенок, прижимаясь крепче к груди Никольского. — После папы я тебя да тетю больше всех на свете люблю…
Никольский крепче сжимал мальчика в своих руках, и детский ласковый лепет каким-то теплом охватывал его сердце.
— Тетя наша, брат, славная тетя… Такой другой и не сыскать…
— Ну уж и не сыскать! — подскакивала откуда-то Прасковья Ивановна, ревниво поглядывая на племянника. — Что ты все на руках да на руках ребенка-то носишь… Дай-ка мне…
— Она в обиду тебя не даст! — продолжал Никольский, — ты с тетей в деревню поедешь… Хочешь ехать в деревню?
— Хочу.
— А через месяц и я к вам приеду… Вместе отлично заживем.
— Ты приедешь?
— Еще бы. Не бойся, мальчик, не обману — приеду!
Через неделю после похорон Трамбецкого Петр Николаевич отправил тетку с Колей из Петербурга в одну из южных губерний, в имение Евдокии, и только тогда известил Валентину о смерти и похоронах мужа, причем написал «доброй малютке», что если она желает его видеть, то он к ее услугам.
Валентина, однако, не высказала этого желания.
Посоветовавшись, по обыкновению, с Евгением Николаевичем, она отказалась от мысли требовать сына к себе, да и, по правде говоря, не особенно на этом настаивала, когда Евгений Николаевич почему-то горячо отсоветовал ей поднимать дело. По-видимому, он знал, где находится ребенок, и утешал мать тем, что сын ее в хороших руках.
При той жизни, которую вела Валентина, мальчик мог только стеснить «прелестную малютку», да и, наконец, долгая разлука с ним значительно ослабила ее материнские чувства. Она почти никогда не бывала дома, а если и бывала, то окруженная веселым обществом мужчин. Где тут думать о ребенке… Без него как-то свободней и веселей, ничто не могло стеснять ее в наслаждении жизнью.