Но так как Петр Николаевич не показывал намерения подавать реплики, то Савва продолжал:
— И ведь гоняют же вашего брата, ровно зайцев, а вы все свое… Али крест на себя такой приняли?.. Чудно, как погляжу!.. В департаменте есть воротила, про Егор Фомича, может, слышал? У него мошна-то тугая, а сын, единственный сын, где-то мотается. Отец и то и другое, а сын рожу воротит…
Савва задумался.
— Вот тоже и дочь у меня, Дуня, ровно бы блажная какая-то. Душа кроткая, а что-то в ней неладное. Чем бы ей, кажется, не жизнь, а поди ж? И как иной раз подумаешь об ней, так сердце за нее и заноет. Что за причина, Петр Николаевич, по вашему разуму? Пошто она блажит?
Никольский взглянул на красивого энергичного мужика с косматой головой.
Эту голову, очевидно, посещали мысли, с которыми она не могла оправиться. Раздумье виднелось в морщинах, прорезывающих высокий большой лоб Леонтьева, в сжатых крупных губах, в мягком взгляде, полном любви, когда Савва говорил о дочери… Он дотронулся широкой рукой до руки Никольского и как-то печально проговорил:
— Вас, Петр Николаевич, Дуня уважает. Я с ней говорил, так она, голубушка, только жалостно как-то глядит, а ответа не подает, — отцу поперечить не хочет, — а вы, верно, смекаете, что у нее на разуме?.. Ведь долго ли бедненькой до греха, коли она — генеральша-то моя — тоже по вашему калиберу пойдет. А нюх-то мой сказывает, что у нее что-то засело в голове.
Никогда Савва не говорил с Никольским так задушевно, как сегодня. Никогда Никольский не видел в этом мужике такого нежного проявлении чувства к дочери и страха за ее будущность.
Но что мог отвечать он?
Ясно, что Савва не понимал, да и не мог понять того сложного процесса, который происходил в его дочери. То, что пугало отца, к тому стремилась дочь. Ничто не в состоянии было наполнить пропасти, разделявшей эти две натуры. В дочери как будто олицетворился протест против всей жизни отца, и обоим им совершенно естественно приходилось жалеть друг друга из противоположных побуждений.
— Что ж, Петр Николаевич. Видно, и вы не можете успокоить родительское сердце. Кровь-то родная!
— Человек на человека не походит, Савва Лукич. Что по вашему счастие, то, быть может, Евдокии Саввишне горе. Пусть себе живет, как ей совесть велит! Авось будет счастлива. Такие натуры согнуть нельзя… Их сломать можно, а согнуть никогда…
— Правда, правда ваша. Дуню не согнешь…. Авось бог над ней смилуется… Пойдут дети, и господь пошлет мир ее сердцу! — попробовал успокоить себя Савва.
«Напрасно утешает себя!» — подумал Петр Николаевич и стал прощаться с Саввой.
Леонтьев, по обычаю, три раза поцеловался с Никольским и, крепко пожимая руку, проговорил:
— Ну, дай вам бог хорошего, Петр Николаевич… Бег доведет вернуться, коли не побрезгуете нами, милости просим! Всегда я, любезный человек, с моим полным удовольствием… А умаетесь бродяжничать-то, — улыбнулся Савва, — только словечко черканите. Для вас всегда место будет.
— Спасибо вам, Савва Лукич! — проговорил Никольский.
— Чудной народ, чудной! — несколько раз повторил Савва, когда Никольский ушел. — Только без пути они маются, сердечные… Без плутовства нельзя прожить на свете! Ни в жисть.
Евдокия сидела за книгой, когда вошел Петр Николаевич, и вспыхнула, увидав Никольского, Он присел на кресло и заговорил;
— А я пришел проститься с вами, Евдокия Саввишна.
— Как проститься? Вы разве уезжаете? — проговорила она испуганно.
— Уезжаю к своим.
— Так скоро? — проронила молодая женщина.
— И то зажился здесь.
— А скоро вернетесь?
— Не знаю, скоро ли… Надо думать, нескоро… Здесь-то нечего делать.
Разговор как-то не клеился. Евдокия сидела молча, опустив голову. Никольский чувствовал себя неловко. Обоим хотелось так много оказать друг другу, и между тем ничего не говорилось.
Так прошло несколько минут. Наконец Никольский поднялся с места.
— Уж вы уходите… совсем уходите? — прошептала Евдокия. — А я хотела у вас обо многом спросить… Обо многом.
— Спрашивайте.
— Да вы торопитесь. Лучше я вам напишу… Впрочем, подождите… Вы знаете, что на днях я буду богачка… Отец отдает мне огромное состояние. Вы помните, что мы с вами говорили об этом?
— Как же, помню.
— Я этими деньгами не воспользуюсь… ни одной копейкой не воспользуюсь! — прибавила Евдокия. — Но только мне бы хотелось знать ваше мнение, как употребить их… Мне бы хотелось, чтобы они были употреблены как можно лучше.